Похожее утверждали и про дона Хуана Понсе де Леон, но это, к сожалению, отчасти было правдой. В результате истязаний и жестокого заточения поколебалась твёрдость убеждений высокородного гранда, и его вынудили сделать признания, от которых несколько потускнело сияние его мученического венца. Но были и другие примеры. Прежде нерешительный Гарсиа Ариас, которого называли «белым доктором», проявил великую твёрдость духа, и не только засвидетельствовал свою веру, но в ответ на жестокость смеялся инквизиторам в лицо.
О фра Константине поступали самые разноречивые сведения. Сначала утверждали, что знаменитый проповедник не только признал себя виновным, но под пытками дал показания против своих братьев. Потом прошли слухи (и это соответствовало истине), что его, как бывшего капеллана и приближённого короля, не подвергали пыткам, но доказательства его вины были получены случайно. Высокопоставленная дама, одна из его ревностных сторонниц, тоже находилась в заточении. В её дом снарядили алгвазилов, чтобы конфисковать принадлежащие ей драгоценности. И тогда её сын, не разобравшись в цели визита гвардии инквизиции, под влиянием страха отдал им книги, которые фра Константин прятал в доме этой дамы. Среди них находилась рукопись, в которой ясно указывалось на приверженность автора идеям реформации. Когда эту рукопись предъявили заключённому, он больше не стал сопротивляться: — Теперь у вас есть полное и правдивое свидетельство моей веры, — сказал он. И вот теперь он находился в одной из отвратительнейших камер самого глубокого из подземелий Трианы.
Среди тех, кто чаще всего удостаивал Карлоса посещениями, был аббат, настоятель монастыря доминиканцев. Этот человек, казалось, проявлял особый интерес к судьбе молодого «еретика». Он был явным воплощением характера, о которых говорят много, но они очень редко встречаются в действительности. Господин настоятель был ярым фанатиком. Если он грозил Карлосу неугасимым огнём преисподней, что он очень часто делал, то он хотя бы сам верил в то, что говорил.
Карлос чувствовал искренность оппонента, и поэтому испытывал к нему что-то вроде дружеского расположения, и при том настоятель слушал слова Карлоса с большим вниманием, чем все остальные, ведь каждый говорящий хочет, чтобы его слушали, даже если он заточён в мрачнейшем подземелье Трианы, а возможность высказаться предоставляется так редко.
С адской ночи допроса прошло уже много недель, а Карлос всё ещё, больной и бессильный, лежал на своей циновке. Дух его был ясен и спокоен. Ему не было отказано в помощи врачей. Ни лекари, ни хирурги не были виновны в том, что он не выздоравливал. Они могли залечить раны и поправить разорванные суставы, но иссякающий источник жизни они обновить не могли, как и не могли влить новые силы в разбитое, бесконечно утомлённое тело. И Карлос ещё яснее, чем приставленный к нему врач понимал, что за пределы этой камеры ему уже не выйти.
Но однажды к Карлосу пришло мимолётное, острое чувство тоски и сожаления. Была весна, и мир был прекрасен, залит светом и теплом, но в мрачном подземелье это отражалось очень мало. Мария Гонсалес порой получала доступ к нему, частью потому, что Беневидио стал менее ревностно относиться к своим служебным обязанностям, а частью потому, что о побеге узника не могло быть и речи, и его перестали так строго охранять. Несколько раз дочка тюремщика робко входила к нему вместе с кормилицей и приносила больному юноше подарки. Эти посещения действовали на Карлоса, как тепло солнечного луча. За короткое время он подружился с милым добросердечным ребёнком.
Однажды утром она появилась вместе с Марией, в руке она держала корзинку, из которой она с видимым удовольствием стала вынимать золотистые апельсины.
— Смотрите, сеньор, — казала она, — теперь они очень вкусны, потому что распустились цветы (севильяне считают апельсины съедобными только тогда, когда распускаются новые цветы). Обеими ручонками она брала из корзины душистые соцветия и бросала их на циновку рядом с лежащим на ней юношей. В её глазах они по сравнению с ярко-оранжевыми апельсинами не имели совершенно никакой ценности.
Карлос же это воспринимал иначе. Острое благоухание, наполнившее камеру, оживило его сердце болезненнопечальными, такими недосягаемо прекрасными мечтаниями, которые волновали его ещё долго после ухода дорогих гостей. В прошлую весну, когда апельсиновые рощи стояли в полном цвету, для его глаз навсегда померк свет солнца, потускнела синева неба и поблекли все краски роскошного Божьего мира. Прошёл всего год, но каким долгим, бесконечно долгим был этот год! А ещё годом раньше он, счастливый гулял с донной Беатрис по дорожкам апельсиновых рощ, и с восторгом отдавался волшебству своей первой, своей единственной юношеской мечте о любви!
— Лучше здесь, чем там, лучше сейчас, чем тогда, — шептали бескровные губы, а глаза наполнялись слезами. — О, мне бы час, один-единственный час прежней свободной жизни, один только взгляд бросить на цветущие апельсиновые рощи, на синее небо, на суровые склоны Сьерра- Морены в Нуере! Или, — невыразимая тоска ещё больнее сжала его сердце, — увидеть бы одно-единственное человеческое лицо, которое показало бы мне, что вся ранее прожитая жизнь не была всего лишь навсегда улетевшим прекрасным сновидением! О, брат мой, если бы это лицо было твоим! Брат мой! Брат… но… слава Богу, я не сделался твоим предателем!
Во второй половине дня к Карлосу опять пришли гости. Он не был удивлён, увидев узкое суровое лицо и седые волосы настоятеля монастыря доминиканцев, но его очень удивил тот факт, что вошедший следом за ним человек был одет в серый капюшон францисканца. Настоятель приветствовал его своим обычным приветствием и отошёл в сторону, уступая место своему спутнику.
Как только Карлос увидел лицо францисканца, он чуть приподнялся, протянул ему руки и воскликнул:
— О, милый фра Себастьян, мой добрый славный учитель!
— Господин настоятель был так милостив, позволив мне нанести визит вашему благородию!
— Вы очень добры, господин аббат, я от души Вам благодарен, — непринуждённо повернулся Карлос к доминиканцу, имевшему напускной суровый вид.
Карлос опять повернулся к фра Себастьяну. Он не выпускал его рук:
— Для меня такая радость увидеть Вас, именно сегодня я так тосковал о родных мне людях. Вы нисколько не переменились с тех пор, как преподавали мне основы гуманитарных наук! Как Вы сюда попали? Где Вы были все эти годы?
Бедный фра Себастьян напрасно старался выдумать ответы на эти, казалось, такие простые вопросы. Он пришёл сюда прямиком из роскошного патио кардинала Му- небреги. Там, в синих витражах и на разноцветном мраморе играли лучи полдневного солнца, там заморские цветы изливали аромат, и музыка плещущихся фонтанов завораживала слух, там он обедал за роскошно сервированным столом. Здесь же, в мрачном и душном подземелье, ничего не льстило ни зрению, ни слуху, сюда даже не проникал свежий воздух и дневной свет. Всё что он видел пред собой, было грубо, унизительно и жестоко. Рядом с узником лежали остатки его обеда, которые составляли с его собственным оскорбляющий контраст.
Соскользнувший к локтю рукав одежды узника обнажил нежное исхудавшее запястье, изуродованное глубокими шрамами. Фра Себастьян знал, что это значит… Лицо же с сияющими глазами и прекрасной неподражаемой улыбкой на полураскрытых губах могло быть лицом мальчика Карлоса, да, ведь так он улыбался, когда его хвалили за превосходно выполненное задание… Если бы только в этом лице не было столько боли, и если бы ясней боли на нём не читалось умиротворение и отрешённое спокойствие много перенёсшего человека; нет, ребёнок такого лица иметь не может, знать такие чувства тоже не может…
Он подавил мощно поднимавшееся в нём чувство острого сострадания и пролепетал:
— Мне очень горько видеть Вас здесь, мой милый дон Карлос!
— Не надо из-за меня огорчаться, мой дорогой фра Себастьян, я говорю Вам правду, таких счастливых часов, каких я пережил здесь, я раньше не знал. Поначалу мне было очень трудно, были и тьма, и бури. Но потом, — голос его дрогнул, и залитое жаром лицо и вздрагивающие губы выдали, какие муки причиняет истерзанному телу малейшее волнение. Но он скоро овладел собой, и проговорил полушёпотом, будто самому себе, — Но Он встал и повелел буре и волнам утихнуть, и наступила великая тишина… Эта тишина ещё держится… Часто эта камера кажется мне Домом Божьим с раскрытыми воротами в небеса… да так оно и есть, — с неповторимой светлой улыбкой добавил он, — от этих стен путь к небесам совсем недалёк…