— Агриппина!
На зов правительницы в хоромы впопыхах вбежала боярыня Агриппина Челядина — молодая женщина с крупными чертами лица и невероятно широкими бедрами. Она приходилась молочной сестрой князю Телепневу-Оболенскому, служила при дворе надзирательницей малолетнего государя и, как поговаривали, пользовалась до чрезвычайности благосклонным расположением покойного князя Василия.
— Уведи государя, — приказала ей великая княгиня, — ему время почивать.
Совладав с эмоциями, регентша поцеловала сына в лоб и с улыбкой нежно подтолкнула его к боярыне Челядиной. Иоанн IV, как обычно, покорился безропотно. Увлекаемый Агриппиной, он бросил испытующий взгляд на первого советника.
Когда за государем закрылась дверь, Елена Глинская обернулась к родственнику и, вонзив в него взгляд, полный презрения, прошипела:
— Да как ты осмелился глаголить об оном в присутствии моего сына и великого государя? Как тебе хватило духу обвинять меня!
Князь Глинский снова воспрянул духом:
— Сын услышал о недостойностях матери, а государь — о непристойностях властительницы. Я за тем был приставлен к тебе покойным Василием, дабы вразумлять неправильность твоих поступков и решений. И до конца своих дней я намерен оправдывать его доверие ко мне.
— Довольно, князь, ты пресытил меру моего терпения! — она надвинулась на него, словно разъяренная тигрица; князь Телепнев-Оболенский схватил регентшу за руку и умоляюще посмотрел ей в глаза.
Елена Глинская вырвала руку, остановилась в полушаге от думного боярина:
— Ты не учитель мне, а мой мучитель. Ты достоин той же участи…
—…что и Воронцов? — плеснул масла в огонь князь Михаил Глинский.
— Воронцов — предатель. И всякий, кто защищает его, уподобляется ему. Значит, ты тоже изменщик! — воскликнула она с какой-то остервенелой упоительностью. — Изменщик! А изменщику надлежит быть в тюрьме! Стража!
Михаил Львович невольно вздрогнул, лицо побелело: глас Господний предрекал ему устами племянницы позорную участь низвергнутого советника и наставника.
Князь Телепнев-Оболенский нетерпеливо топтался уже у дверей — от имени правительницы распоряжался рындам взять под стражу князя Глинского.
— Прочь руки, псы! — рыкнул думный боярин подступившим рындам и бросил взгляд на княгиню в надежде, что она одумается.
Но Елена Глинская гордо вскинула подбородок и отвернулась:
— Увесть!..
Эпизод 4
И вот сейчас, спустя несколько томительных часов тюремного уединения, князь Глинский вновь лицезрел ее во всем блеске величия и умопомрачительной красоты. Ему было невыносимо общаться с ней, но жажда узнать причину визита подавила глухую неприязнь. Он собрался с силами, чтобы выслушать то, с чем она соизволила к нему — арестанту! — явиться.
Опомнившись от неосторожно высказанной фразы, Елена Глинская обернулась вполоборота, произнесла низким грудным голосом:
— Оставьте нас с князем.
Холопы выбежали из храмины, понукаемые тюремным надзирателем.
Красавец Иван Телепнев-Оболенский остался стоять на прежнем месте, сочтя приказ повелительницы себя некасательным.
— Ты тоже, — обратилась к нему вполголоса, не поворачивая головы.
— Но, государыня...
— Ты тоже, князь! — повысила она голос и стукнула кулаком о подлокотник седалища.
Фаворит вышел, впервые прилюдно пристыженный и оскорбленный, бросив недовольный взгляд сначала на великую княгиню, потом, презрительный — на ее бывшего советника.
С минуту регентша молчала, собираясь с мыслями. Казалось, в душе ее происходила борьба, с которой она тщетно старалась справиться. Затем глубоко вздохнула и произнесла:
— Теперь, князь Михаил, мы остались наедине, каждый со своей совестью. И пусть Господь сниспошлет мне суровое наказание, если в сей час хоть единым словом я допущу обман или лицемерность. Но прежде, чем начать наш глагол, хочу и от тебя слышать оную клятву.
— Мне незачем клясться, государыня, ибо я еще с отрочества презрел ложь, супостатил с нею, как при дворах самодержавца Александра Германского и короля польского Сигизмунда, так равно при дворе покойного государя нашего Василия Иоанновича, — ответил Михаил Львович с непревзойденным чувством достоинства.
— Охотно верю, князь. Мы с тобой люди единой веры и крови, и посему я не могу зреть в тебе своего врага, а тем паче заставлять страдать, — неожиданно улыбнулась великая княгиня, и лицо ее прояснилось. — Несколько часов назад между нами случился спор, и, поверь, мое столь грозное решение было продиктовано гневом уязвленной матери и государственной жены. Погодя образумилась, и вот я здесь — пришла послушной племянницей излить горечь души. Я боюсь, князь. Да, я боюсь! Мой трон окружен предателями и изменниками. Узнав, что по моему гневному велению ты, первый мой советник и наставник государя нашего, заключен в Малых покоях, ко мне тут же явились бояре Шуйский и Бельский. Они донесли на тебя, что ты, сношаясь в письмах и грамотах с королем поляков Сигизмундом, предаешь государя нашего в интересах подлого честолюбца. Я хотела прогнать их тут же прочь, ибо сердце мое разрывалось от горя и страдания после ссоры с тобой, но Василий Шуйский предъявил мне свидетельства твоих прошлых общений с Сигизмундом. Эти письмена потрясли. Нет-нет, князь, я не усомнилась в твоей верности мне и государю! Дело в оном: бояре требовали твоего изгнания, а иначе грозились представить сии документы на рассмотрение верховному совету Думы. Сам разумеешь, князь, если дело примет такой оборот, меня могут обвинить в умышленном покровительстве родственнику, каковой является предателем отечества. Даже исполнив их требование — изгнать тебя, я не уверена, что они, злокозненные Шуйский и Бельский, опосля пощадят меня. Ведь знаю еще с твоих предостережений, что сии бояре коварно тщатся завладеть престолом. После твоего заключения (да простит Господь мне оной оплошности!) перевес на их стороне: им удастся обмануть Думу и оклеветать тебя. Мне же грозит монастырь или смерть. А мой сын, мой милый, любимый сын... Господи, что будет с ним!
Елена Глинская замолчала: спазмы сдавили ей горло, на глаза навернулись слезы. Весь ее вид говорил о страхе, охватившем молодую женщину. Она хорошо понимала, что ожидает ее после низвержения, и была убеждена, что враги едва ли удовлетворятся заточением в монастырь — без сомнения, ее поджидали холодная сталь или отрава с долгой, мучительной смертью!
Еще несколько мгновений государыня молчала, подавляя дрожь. Затем снова подняла на Глинского прекрасные, влажные от слез глаза:
— Заклинаю тебя, друг мой: умали свою гордыню и не иди вкривь моим желаниям. Прости меня, я готова все исправить. Ты должен вернуться к престолу, чтобы защитить меня и моего сына от сих злодеев. Я слаба против них одна, без тебя, князь. Ты один силен бороться с ними: Боярская Дума чтит твои заслуги, уважает ум и государственную прозорливость, бережет тебя как зеницу ока. Ее трудно будет одурачить, если ты вернешься к престолу. А без тебя верховенство в Думе возьмет Василий Шуйский и никто в твое отсутствие не осмелится перечить ему — его боятся, и все понимают, что он следующий, кому перейдет власть в государстве по праву. Я же бессильна в одиночку противостоять ему: его поддерживают втайне многие влиятельнейшие вельможи, сам ведаешь. А мой приказ о твоем удалении еще не возымел законной силы. Но о нем уже судачат все при дворе. Еще можно все поправить, князь! И я готова сделать все, что ты повелишь... Токмо не трожь, любезный князь, мою любовь, не надсмехайся над нею, не язви мое сердце смертельными укорами. Молю тебя! — она вдруг выпрямилась, с чувством трогательной скорби схватила боярина за холодную руку. — Спаси меня, моего сына, спаси мою любовь, молю тебя, князь! — слезы брызнули из ее глаз. — Не убий ее, эту любовь, не изрежь на корню, она — единственное счастье моей жизни! Обереги государство и царя, а мне дозволь сохранить ее — последнюю любовь на моем веку!
От этой непритворной страсти, слез и мольбы великой княгини сердце опального боярина смягчилось. Но ум его, рассудок по-прежнему оставались непреклонными: он не мог позволить чувству править государством!
— Отстрани от себя конюшего боярина князя Телепнева-Оболенского, —негромко, но требовательно изрек Михаил Львович, пытливо глядя ей в лицо. — И тогда воцарится благоразумие в твоем правлении. Иначе нет мне места подле тебя.