— Я не могу! — Елена Глинская отпрянула от него, будто обожглась, со стоном вернулась к седалищу, бессильно рухнула на пуховую подушку; слезы струились по ее лицу.
— Боже мой, я не могу, — повторила регентша срывающимся голосом. — Я не могу отречься, я слишком люблю его! — она медленно развела руки, и князь Глинский увидел ее мертвецки бледное лицо, воспаленные глаза, искривившиеся губы; ему впервые стало жаль ее — эту красивую, беспомощную и отчаявшуюся женщину, которая заблудилась в чувствах, а нынче страдала от невозможности любить. Но даже в эти роковые мгновения, когда сердце его дрогнуло, он не мог допустить мысли отступиться своими убеждениями и пойти на компромисс с собственной совестью.
— Да, я люблю его, слышишь, князь, лю-юблю-ю! — воскликнула Елена Глинская, в сердцах ломая руки. — Больше жизни, больше самое себя! Я не в силах отречься от него, потому что он — это я, мы — единое целое! Поверь, князь, моя любовь никогда не станет преградой к воцарению моего сына на престоле, ибо я в любовной связи с Телепневым не намерена возыметь другого престолонаследника. Клянусь, никогда не допущу! Но... но я не могу отречься от моей любви — в ней все, чем я дорожу, в ней — моя жизнь! Он единственный, кому я всецело доверяю, кого я лелею в ежеминутных мечтаньях, кто спасает меня от печальностей и одиночества. Я бессильна не любить его, расстаться с ним, пойми же... Не могу отстранить, отказаться видеть его, любить и мучиться, не лицезрея подле себя. Без него я умру, меня не будет! И никто, будь то сам Антихрист, не сможет рассечь нашу любовь, запретить мне любить и быть любимой!
— Тогда, государыня, и я бессилен помочь тебе, — глухо произнес думный боярин и посмотрел в сторону, давая понять, что разговор окончен.
Некоторое время молодая женщина смотрела на него блуждающим взглядом, будто не понимая слов, произнесенных им. В глазах ее, расширившихся от возбуждения, застыли слезы. Одна вдруг сорвалась и оставила на ее белой щеке блестящий след...
Неожиданно выражение лица великой княгини изменилось: вместо отчаяния и слабости сделалось неподвижным, как маска презрения и высокомерия. Она гордо выпрямилась в седалище, словно львица, изготовившаяся к прыжку, встряхнула головой; каштановая прядь выбилась из-под капюшона и змейкой упала на плечо.
Взгляд государыни потускнел, и в князя Глинского впились черные, как смоль, зрачки, неестественно расширенные от злобы.
— Твоя гордыня неуместна, князь, — зловеще зашевелились губы властительницы, причем лицо ее не дрогнуло ни единым мускулом. — Ты заблуждаешься, если счел, будто глаголет с тобой простая жена, молящая о милости. Зри яснее, князь: пред тобой — государыня всея Руси! — регентша встала, снова приблизилась к первому советнику:
— Гордая правительница, которая может судить и милостивить, а отнюдь не безродная девка, в мощах которой лишь просить и плакаться. Я, государыня, соизволила снизойти до личного посещения опального боярина, сделав ему всевеликую честь и милость. А он, неблагодарный, счел допустимым оскорблять меня, свою государыню, полагая, что я пришла просить. Нет, князь, стократ нет! Я пришла не просить, я пришла требовать! — голос великой княгини постепенно становился все увереннее и тверже, что не предвещало ничего доброго для опального боярина. — Ты должен был сразу принять мое предложение, ибо отказ от него чреват смертельным исходом как для тебя, так для меня и нашего государя. Предупреждаю: я буду бороться, князь, сражаться до бессилия, до последнего издыхания. И с Божьей помощью смогу защитить себя и сына, чего бы мне это ни стоило — чести, жизни! Никакие Шуйские да Бельские не смогут низвергнуть меня с престола, не дерзнут насмехаться надо мной. Они получат то, что требуют: я изгоню тебя из государства! А все потому, что ты, князь, не можешь дать мне того, чего я требую взамен за твою свободу — право жить, право любить, право быть любимой!
При этих словах она достала из-под бархатного опашня пергаментный свиток, перевязанный лиловой атласной лентой и скрепленный гербовой печатью Московского великокняжества.
— Вот приказная грамота! — великая княгиня махнула свитком перед князем Глинским. — Но я могу сжечь ее или изорвать, если ты усмиришь свою гордыню и примешь мои требования: вернись к престолу, будь мне надежной защитой, покорным слугой, верным вельможей и не вмешивайся в мою личную запрестольную жизнь. Выбор за тобой, так не медли же — сделай же его!
— Доколь дорогá тебе любовь к конюшему, не быть мне тебе слугой и защитой. Никогда! Ты — попустительница разврата! — гордо ответил первый советник, однако он все ее продолжал лелеять в глубине души робкую надежду на спасение и стараясь сохранить впечатление неподкупного вельможи.
Елена Глинская громко вскрикнула и ударила его по лицу свитком. Затем размахнулась снова, но князь схватил ее за руку и с такой силой сдавил запястье, что пальцы великой княгини невольно разжались, и пергамент упал на пол храмины.
Они вонзили друг в друга испепеляющие взгляды. Никто из них даже не пошевелился, чтобы поднять приказную грамоту; никто не стал унижаться, но каждый хотел увидеть унижение другого.
Регентша усмехнулась:
— Грамота сия смягчает твое наказание, князь, так побереги ее.
Михаил Глинский тоже усмехнулся: «Тебе ли, милая моя племянница, стращать меня или пугать нажимом, — уж сколько тщилась, да все впустую!» и сапогом растер грамоту в клочья.
Елена Глинская вздрогнула, но продолжала безразлично улыбаться, только дрожащий подбородок выдавал ее волнение.
— Глупец, — прошептала она, и князю Глинскому почудилось, что в ее голосе послышались нотки сострадания, кои давно он уже не слышал в общении с ней. — Приказа о твоем изгнании еще не было. Сия грамота востребовала смягчения наказания, то бишь двухгодичной опалы с проживанием в Новгороде. С прислугой и достойным казенным жалованьем. А теперь все в руках Думы, то есть... Василия Шуйского, его одного! — она проникновенно посмотрела в глаза родственника, потом пожала плечами и горько усмехнулась:
— А я ведь хотела спасти всех нас, — и вышла, не взглянув на него.
Михаил Львович печально вздохнул: он уже предчувствовал, что совсем скоро куранты его жизни пробьют последние часы.
Едва Дума примет решение об его изгнании, за дело немедля возьмутся Шуйский и Бельский. Ждать от сиих зверенышей пощады безнадежно: не в их правилах даровать жизнь врагам. Возможно, его постигнет судьба князя Дмитровского: подадут отравленную трапезу, а может, супостаты измыслят другой, более изощренный и мучительный способ умертвить.
Старый боярин посмотрел в решетчатое окошко мрачной темницы — туда, откуда черным оком в острог заглядывала ночь.
Свечи унесли вслед за великой княгиней, и в тюремной обители воцарилась давящая мгла...
Заключение
Думский боярин, советник великой княгини, наставник малолетнего государя, Михаил Львович Глинский так и не узрел боле рассвета.
Однажды, глубокой ночью какие-то люди ворвались в темницу и оглушили его ударом по голове. Придя в сознание, он обнаружил себя закованным в цепь как опасный преступник, одетым в саван из грубой холщовой материи. Сломанные ребра причиняли нестерпимую боль, пронзающую все существо при малейшем вздохе; на голове, у виска, запеклась кровь, правый глаз затек, зубы искрошены почти по десны.
С трудом разомкнув веки, старый князь с непреодолимым отвращением разглядел каменные своды подземной темницы — влажные и густо заплесневелые стены страшного каземата; здесь заключенные умирали, зачастую не дожидаясь исполнения смертного приговора. Михаил Львович хотел закричать, но в горле пересохло, и вместо крика с его потрескавшихся губ сорвался жалкий стон. Невыразимое отчаяние охватило его от вида грязной миски с налипшим на края каким-то варевом. Даже своих собак кормил куда лучше, горько усмехнулся он. Князь обреченно покачал головой: мозг помрачнел; не было сил простонать (язык распух и присох к небу), чтобы вымолить хотя бы самой скудной, даже песьей пищи — кусочка, крошки...
Князь Михаил Глинский сомкнул глаза, попытался заснуть. Сон пришел скоро — спокойный, безмятежный, как в младенчестве...
Последний сон — вечный.