Елена Глинская опиралась на верховную Боярскую Думу, где заседали представители знатнейших российских родов. С первых же дней своего регентства она приблизила к себе двух вельмож. То были хитрый и честолюбивый князь Глинский, родной дядька, назначенный ей самим Василием Иоанновичем главным советником, и молодой боярин князь Телепнев-Оболенский, красавец-интриган, сумевший еще в бытность государя снискать сердечную привязанность великой княгини Елены. Этим приближением она вызвала вспышку негодования заклятых врагов — бояр Василия Шуйского и Дмитрия Бельского.
Первый, потомок суздальских князей, сквозь тернии собственной совести и потоки чужой крови прошел путь от новгородского воеводы до знаменитейшего московского вельможи. Второй, нелюбимый родственник покойного властителя, отличался осторожным, как у змеи, но временами жалистым нравом. Оба понимали, что выдвижение Глинского и Телепнева-Оболенского главными законодателями Думы отстраняло и Шуйского, и Бельского от управления государственными делами и еще дальше отстраняло от великокняжеского престола.
Об этом их тайном мечтаньи Елена Глинская ведала с любезного увещевания Михаила Львовича. Великая княгиня, подстрекаемая кознями Шуйского и Бельского еще задолго до смерти правителя, понимала, что претворение их замысла грозит ей неминуемым низвержением. Поэтому без сопротивления утвердила своего дядьку в должности наставника княжича Иоанна IV. Михаил Глинский был заинтересован в том, чтобы крепко ухватиться за рычаги государственного управления. Считал, что если Глинским удастся сохранить в своих руках самодержавную власть до совершеннолетия Иоанна IV и венчания его на царство, тогда ни Шуйскому, ни Бельскому уже ни за что не дотянуться до державного скипетра.
За день до очередного заседания Боярской Думы, на котором великая княгиня обещала дядьке объявить о его назначении на должность наставника, Елена Глинская поставила ему безоговорочный ультиматум:
— Полагаю, князь, что конюший боярин Иван Телепнев-Оболенский также достоин доверия нашего государя Ивана Васильевича. Потому и надлежит вам быть в полном согласии, чтоб справедливо управлять сим государством, быть надежной опорой мне и государю нашему.
— Опомнись, государыня! — возмущенно воскликнул князь Глинский. — Его выдвижение породит множество нелестных суждений в Думе и народе.
— Не страшно! — с твердой решимостью перебила его великая княгиня. — Я не желаю иметь подле себя Шуйского либо Бельского — оба наши враги, сам понимаешь. А князь Телепнев-Оболенский мил мне... и сыну-государю Иоанну Васильевичу. Потому быть ему тебе подручным в делах...
Князь Глинский не стал боле упорствовать.
Втайне он понимал, что влюбленную женщину невозможно образумить, предостеречь от роковых ошибок. Хотя в дворянской среде все более настойчиво звучали упреки в адрес великой княгини по поводу ее кощунственного отношения к памяти покойного мужа: ведь даже доставление панихидных свечей и слушание молебен она осуществляла в компании своего сердечного избранника! Михаил Львович подозревал князя Телепнева-Оболенского далеко не во враждебном отношении к семейству Шуйских и Бельских, не единожды уличал его в проявлении неприкрытого дружелюбия к врагам престола и сильнее убеждался, что фаворит-красавец ведет двойную игру — на случай поражения одного из враждующих лагерей.
Подозрения старого боярина оправдались неделю спустя после торжественного собрания духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит Московский благословил державного младенца Иоанна IV властвовать над всея Русью. Тогда Василий Шуйский устами Телепнева-Оболенского просил великую княгиню смилостивиться и освободить из темницы двоюродного брата Андрея Шуйского, осужденного за ослушание еще покойным государем. Елена Глинская, очарованная фаворитом, уступила мольбам Василия Шуйского:
— Твои уста не могут лгать, — и прильнула устами к шее князя-херувима.
На сей раз князь Глинский не смог сдержать возмущения и заявил венценосной племяннице, что конюший боярин пользуется ее сердечной привязанностью, чтобы потакать намерениям врагов престола.
— Это ложь! — гневно вскричала Елена Глинская и так резко поднялась с кушетки, что едва не опрокинула на пол бурого медвежонка, которым до сих пор забавлялась. — Без всякого сомнения, князь Иван Телепнев душой и сердцем предан государю нашему Иоанну Васильевичу! Гнусно обвинять честного вельможу в измене престолонаследнику!
— Он предан своему честолюбию, а вовсе не престолу и нужно быть незрячим, чтобы не видеть оного, государыня! — повысил голос первый советник.
— Не смей так глаголить, князь! Я целиком доверяю ему, и, унижая его, ты оскорбляешь меня. Поберегись же: я не потерплю оного отношения к себе даже от дражайшего родственника.
По доносам своих шпионов князь Глинский прознал о замысле Василия Шуйского: руками своего брата этот коварный тщеславец хотел загрести жар — совершить дворцовый переворот.
Ситуация прояснилась с визитом к первому советнику князя Бориса Горбатого, московского вельможи и члена Боярской Думы. Он-то и поведал о намерении Андрея Шуйского изменить государю и возвести на великокняжеский престол Юрия Дмитровского — старшего дядьку малолетнего княжича Иоанна IV Васильевича.
— Уверял меня и крестился перед иконой Божьей Матери, что князь Дмитровский обещал в благодарность земли и богатство, если я окажу содействие и привлеку к этому делу знатных вельмож, — подтвердил Борис Горбатый на заседании Думы, куда были доставлены оба князя-изменника.
— Клевета! — подбородок и губы Андрея Шуйского лихорадочно дрожали. — Я не имел тайных сношений с князем Юрием Дмитровским и не произносил оных крамольных речей! Меня оклеветали, клянусь, это враги роют мне яму…
Василий Шуйский вскочил весь потный и бледный от волнения:
— Мой брат — изменник! — прохрипел, спасая себя. — Я отрекаюсь от него! Предателю — смерть!
Князь Михаил Глинский усмехнулся и сплюнул, а после заседания Верховной Думы шепнул князю Дмитровскому:
— Удаляйся, князь, к себе в Дмитров: там никто не посмеет взглянуть на тебя косо, а здесь не миновать лихой беды.
Князь Дмитровский ответил, недовольно сдвинув густые, как у вепря, брови:
— Я приехал в Москву закрыть глаза брату государю, клялся на иконе в неизменной верности племяннику. Не преступлю теперь целование к великому крестнику и готов умереть в своей правде.
— Умереть всегда успеешь — старуха не спросит дозволения, а враги не будут мешкать, чтоб поспособствовать в оном худом деле. Но все же поостерегись: береженого Бог бережет.
Предсказание первого советника (к его собственному огорчению) вскоре сбылось. Случилось это на второй день после заключения в темницу Андрея Шуйского. С помощью князя Телепнева-Оболенского Василий Шуйский встретился с великой княгиней в ее покоях. Он страстно уверял правительницу в своей непричастности к попытке брата-изменника совершить дворцовый переворот. Слушая его, молодая регентша едва не умирала от страха: ее ужасал этот ожиревший на придворных харчах боярин, его серые прозорливые глаза, таящие смертельную угрозу, речи, которые проникали в душу сладким ядом, умерщвляя сознание. Ей было больно догадываться, что с этим исчадием ада князя Телепнева-Оболенского связывают какие-то интересы. Но любовь ее была сильнее трезвого мышления, выше понимания своего заблуждения. Напротив, чтобы оправдать собственную неправоту, она умозаключила, что ее дядька нарочно обливает грязью любимого человека, дабы превратить его в полное ничтожество в ее глазах. Но разве может она — представительница знатного рода! — любить ничтожество? Разумеется, нет. Значит, заблуждается дядька, потому что жаждет избавиться от конкурента во влиянии. А это стремление оскорбляло ее чувства, коими она дорожила и готова была неустанно бороться.
Елена Глинская и не догадывалась, что лицемерный Василий Шуйский предлагал себя в услужение князю Дмитровскому и — в случае возведения последнего на престол — клятвенно обещал быть ему надежной опорой. Однако после разоблачения брата ему пришлось наскоро изменить планы и, спасаясь от собственного обличения, просить аудиенции великой княгини.