Александр КозловЗа кулисами Кремлевского дворца
Вступление
Грудной болезненный кашель на мгновение прервал дыхание, режущим обручем сдавил слабеющее сердце опального боярина.
Мысли путались, внутри клокотало от гложущей душу обиды — за пережитое оскорбление, за беспомощность и бессилие. Годы борьбы и томительного безделья, время ярчайших побед и бедствий, минуты счастья и часы раскаяния — все, что ранее сплеталось в тугую, цельную ниточку жизни, оборвалось в мгновение ока, стало ненужным, отвергнутым…
Сон, приснившийся накануне, наяву пришелся в руку. Он видел себя участвующим в бесовской вакханалии. Голые девки цинично выплясывали вокруг трона с окостенелыми останками великого князя Василия III; по обугленной земле ручьями струилась кровь. Потом он, князь Михаил Глинский, тоже голый, метался меж огнедышащих костров, а над ним, растопырив обагренные когти, парила орлица с головой вдовствующей великой княгини Елены:
— Убивец, убивец! Кровопивец! — горланила она истошным воплем...
Всем существом старый боярин противился той участи, которой его давеча незаслуженно подвергли. Однако от осознания беспомощности смирился с условиями тюремного одиночества.
Кутаясь в богатый парчовый пуховик, князь Михаил Львович Глинский с отчаянием старца сознавал тщету своих попыток сберечь тепло: в этой части Малых Кремлевских покоев храмины плохо отапливались, ибо предназначались для преходящего содержания законоотступников — так было заведено еще со времен великого князя Иоанна Калиты. Отсюда начиналась опала или пожизненное тюремное заключение (в худшем случае — казнь) неугодных Боярской Думе государственных управленцев или московских вельмож, удаленных от двора ныне властвующей регентшей государя-младенца.
В глазах рябило от сгущающихся сумерек. Свечей здесь не ставили (применение их в Малых Покоях считалось излишним расточительством), и Михаил Львович перевел взгляд на светлеющее окошко — единственный источник угасающего дня.
Зачинался вечер третьего дня января 1534 года...
Эпизод 1
За дверью послышались частые, шаркающие шаги. Затем — звон перебираемых ключей, щелканье многочисленных замков и скрежет отодвигаемых засовов. Скрип отворившейся тяжелой двери докончил этот гвалт звуков, редких для кладбищенской тишины Малых покоев. От яркого света князь Глинский зажмурился, но тотчас напряг зрение, чтобы разглядеть вошедших.
Страх никогда не коробил душу боярина, известного своим мужеством. Однако появление князя Телепнева-Оболенского в сопровождении тюремного надзирателя не предвещало ничего, что могло бы вселить надежду. Веяние этой опасности особенно остро ощущалось в удручающей тюремной атмосфере — тошнотворной, жуткой до сумасшествия; здесь в одночасье ломались самые сильные личности, и воля к жизни уподоблялась животному инстинкту. Оттого Михаил Львович внутренне напрягся, подобно загнанному зверю, приготовившемуся к последней схватке. Он сжал кулаки и вперил презрительный взгляд в фаворита княгини, человека, в котором ранее видел союзника, а ныне — смертельного врага.
Молодой князь (его красота разбила сердца многим женщинам, а елейный язык проложил дорогу к вершине Кремлевского Олимпа) поставил позолоченный канделябр на приземистый дубовый столик в углу храмины. Потом выпрямился и глухо объявил:
— Изволь, боярин, достойно почтить великую княгиню-государыню.
— Стервец, — выдохнул князь Глинский; его шокировало от такого обращения: оно свидетельствовало о том, что Телепнев-Оболенский умышленно игнорирует его княжеский титул, снизойдя до простого, обыденного, а следовательно, и оскорбительного обращения. Однако не вымолвил боле ни слова и не двинулся с места, только, сощурившись, воззрился на черную дыру дверного проема, где в мерцающем отблеске свечей вырисовывался силуэт неспешно приближающейся женской фигуры.
Сомнений быть не могло: личным визитом опального думского боярина почтила нынешняя правительница государства Российского, вдова покойного князя Василия II, мать и регентша Иоанна IV, кровная племянница Михаила Львовича, неотразимая красавица и коварная честолюбица — сама великая княгиня Елена Глинская!
Она вошла медленно, как обычно, бесшумно, присущей ей кошачьей походкой. Тяжелая накидка, опашень, из ярко-малинового бархата, отороченная соболиным мехом и золотым шитьем, ниспадала до самых пят и тянулась длинным полуовальным шлейфом с красующимся на нем гербом Московского великокняжества. Подол платья сверкал щедрой россыпью драгоценных каменьев, а декольте искрилось бриллиантовыми подвесками. Головной убор великой княгини скрывался под капюшоном, из тени которого вырисовывались точеный подбородок и чувственные губы.
Долгим пристальным взглядом встретил князь Глинский государыню-регентшу. Его сердце учащенно забилось при виде ее цветущей молодости, за которой скрывались проницательный ум и демонический характер, закаленный в дворцовых интригах и жизненных перипетиях — свойство, присущее всей родословной Глинских; от ее красоты, подчеркнутой январским морозом, ослепительной на фоне мрачной храмины и мерцания свечей.
По правилам придворный этикета встречать высших мира сего полагалось стоя в почтительном поклоне. Михаил Львович, глубоко уважающий нравы и порядки всех государств и княжеств, сделал движение, чтобы засвидетельствовать почтение (пусть до отвращения показное!) великой княгине.
Елена Глинская предупредила его намерение грациозным жестом, отчего призывно блеснули рубиновые перстни на ее пальцах, и произнесла мягким, неприкрыто снисходительным тоном:
— О, князь, не стоит насильничать свои уважаемые мощи, ибо сделать это хочешь отнюдь не из душевного расположения, не так ли? — она незаметно подмигнула (совсем как в детстве!) и улыбнулась: — А пришла я с добрым намерением — по кличу сердца и требованию совести. Желаю окончательно объясниться с тобой, и, если душа твоя еще склонна к мирному согласию, положить конец той безрассудной и, поверь, весьма неприятной мне распре, которая у нас случилась, и (тут великая княгиня выразительно вздохнула, будто о чем-то сожалея) которая непристойна для нашего знатного происхождения и высочайшего положения…
Двое здоровяков-холопов внесли в храмину огромное седалище, и Елена Глинская опустилась на мягкую шелковую подушку, не сводя с опального родственника испытующего взгляда:
— Лелею, князь, робкую надежду, что ты сам осознаешь свою вину предо мной. Ну, и я, само собой, излишне погорячилась, что велела удалить тебя от двора. Но ты знаешь: любой государственный приказ подлежит оглашению в Боярской Думе. Поэтому, учитывая твой авторитет и влияние, я не сочла унизительным лично посетить тебя в Малых покоях дворища, чтобы еще раз убедиться в твоей беспрекословной преданности государю нашему Иоанну Васильевичу. Несмотря на то, что душу твою переполняет обида, а мозг пылает ненавистью и презрением.
Тирада насторожила князя Глинского: властительница наверняка преследовала какую-то цель, в достижении которой ему отводилась решающая роль.
— Что надобно от меня великой государыне? — в голосе его прозвучали нотки иронии.
Елена давно привыкла к такому тону родственника, оттого и ответ ее прозвучал насмешливо:
— Ну, не суровься, любезный князь, сие излишне, а пойми одно...
При последних словах лицо государыни помрачнело, в глазах застыло предупредительное выражение; она наклонила голову и прошептала:
— Россия вознегодует, а враг возрадуется, если...
Она не договорила, смутившись присутствия в храмине посторонних. Князь Глинский презрительно фыркнул: он понял, что сердце княгини преисполнено тревоги, а душа — страха. Очевидно, она всецело понимала, что ее будущность определена роковой вероятностью скорого и неминуемого низвержения...
Эпизод 2
Всего месяц минул с той поры, как в народе вспыхнуло негодование по поводу безвременной кончины великого князя Василия II Иоанновича. Страхи, беспокойство за государство, чья судьба оказалась в руках молодой вдовы и матери-регентши незрелого государя, всколыхнули умы, взбудоражили россиян. Они с презрением отнеслись к чужеземке, чья принадлежность к ненавистному литовскому роду Глинских говорила о стороннем влиянии на государственные и политические взгляды правительницы отдельных его представителей, считали прославление ее добродетелей — боголюбия, справедливости, милости и мудрости —проявлением раболепия придворной московской знати. В народе открыто судачили о том, что управление огромным государством являлось порой не под стать даже сильному мужу. А что говорить о нежной, чувственной женщине, склонности и убеждения которой формировались под влиянием управленцев, которые плотным кольцом окружали княжеский престол?