— Идол ты непутевый, не спортит он ее. Али не видишь: мерин. Все тебе, Лешему, достанется.
Буланая кобылица и чалый мерин содержались в общей казарменной конюшне, их стойла находились рядом, и между ними давно установились приятельские отношения. Бестолковый жеребец Михаила Павловича, живший в отдельном сарае, не хотел признавать сантиментов, установленных между кобылой и мерином, злобно оскаливал зубы, норовил цапнуть смиренного Чалку, предостерегая, чтобы тот подальше держался от Буланки.
В окошке сквозь изморозь неразличимо мелькнуло чье-то лицо: обитатели дома любопытствовали, кто к ним пожаловал. Только полицейские ступили на крыльцо, дверь в избу предупредительно распахнулась. Хозяин, лупоглазый рыжебородый здоровяк в заношенной поддевке, кланялся и что-то невнятно бормотал. Нечасто здесь появляются люди в мундирах полицейских, нежданный визит задал переполоху. Делать в чужом доме им нечего, Михаил Павлович не стал заходить.
— Скажи-ка, любезный, — обратился он к вышедшему мужику, — где тут дом Спиридоновой?
Услышав вопрос, хозяин обрадовался:
— Зараз провожу. Фенька, кинь мне шапку! — крикнул он в избу.
Все же удивительный народец наши простолюдины: даже если ему и нечего бояться, никаких провинностей за душой у него нет, он при одном виде форменного мундира затрепещет. Клятвенно заверь его, что невиновного перед законом не дадут в обиду, полиция же его и защитит, — он только усмехнется. Убежден: коли у тебя сила и власть, так обязательно и неправая. Верно, оснований к подобному заключению предостаточно, сами же полицейские и дают повод так думать. Беззакония, чинимые охранителями власти и порядка, более всего способствуют разложению нравов. Хочешь расплодить воров и разбойников, так действуй не по справедливости, а по произволу. Если тюрьмы и каторга переполнены, так это в первую очередь свидетельствует о безнравственности чиновников, которым поручено соблюдение законов, — они расплодили преступность.
Несбыточная мечта Михаила Павловича — навести порядок, пресечь злоупотребления чиновников. Тогда и полиция не нужна будет: воров и контрабандистов помогут извести всем миром. Увы — утопия. Ну, да ведь всякий идеал, созданный в уме и воображении, тоже утопия, однако же стремиться к идеалу нужно. Иначе жизнь станет бессмысленной.
От провожатого Михаил Павлович отказался: дом, который искали, видно было с крыльца.
— Вона, — толстым тупым пальцем указывал мужик. — Печь топится, окошко вполовину досками зашито.
Дом Спиридоновой стоял на отшибе. От соседнего его отделял пустырь, посреди которого из сумета торчали обугленные столбы и печная труба. Недавно на этом месте тоже была усадьба, по-видимому сгоревшая.
«Самое подходящее место для воровского притона», — подумал поначалу Михаил Павлович, но вскоре отверг такое предположение; все постройки во дворе Спиридоновой пребывали в запустении: амбарная крыша порушилась и просела, из стен завозни напрочь выдрана половина досок, внутренности сарая издали просвечивали насквозь. Не то что воз сена, сноп соломы не спрячешь. И видно, давно уже никто не въезжал в ограду. Ворота почти развалились, скособоченные створы утопали в сугробе. К крыльцу вела тропка, промятая сквозь неширокий распах ворот. Люди, обитавшие в доме, пользовались ею — другого пути не было.
Хозяйку застали на кухне у печи. Собственно, сразу, как вошли не обнаружили никого: в избе держалась полутемь, несмотря на слепящее солнце за стенами. Окно в кухонной клети более чем наполовину забито, а остальные стеклины затянуло пухлым слоем куржака. Раньше чем глаза приноровились к полумраку, услышал тихий переступ чьих-то ног по полу и бренчание печной заслонки. В кухне держалось угарное тепло и сильно пахло мясной похлебкой. Запах был на удивление дразнящий, вкусный. Вошедший с ним солдат причмокнул.
Немного спустя возможно стало разглядеть кой-какую обстановку и старую ведьму, жгучим взглядом смотревшую на вошедших. Ведьма, было первое слово, пришедшее Михаилу Павловичу на ум. Да и как еще иначе назвать старуху с провалившимся носом, раскосмаченными седыми буклями, опирающуюся на кочергу. Тут же рядом с ней было и помело, прислоненное к печному боку. Хитрая усмешка скользнула по старушечьим губам. Она уже около минуты наблюдала их растерянные лица с глазами, полуослепшими после яростного снежного блеска на дворе. Страха, столь обычного для простолюдинов, при виде полицейских не проявила. Ничего помимо ожидания и любопытства не отразилось на ее лице. В подобных обстоятельствах не робеют только люди искушенные, побывавшие в переплете не однажды. Именно так и должна держаться хозяйка разбойничьего вертепа, в его представлении.
Первые вопросы ничего ему не дали: ни про Ивана Артемова, ни Артема Иванова хозяйка слыхом не слыхивала. И разве лишь беглый старухин взгляд, брошенный на него, выказал, что названные имена не проскользнули мимо ее внимания. Необычайно живые глаза и усмешка на губах странным образом молодили ее. Во взгляде светилась вовсе не старушечья заинтересованность. Острые, внимательные, все еще не потускневшие глаза необычайно оживляли ее лицо. Мелькнула мысль: а ведь в прежние годы она была далеко не дурна.
Спрашивать, заводили в ее двор на временный постой возы с сеном или каким другим товаром, надобность отпала. Все как будто свидетельствовало, что адрес указан случайно, и делать им здесь больше нечего, но чутье подсказывало Михаилу Павловичу — ключ к разгадке где-то тут. Глаза наконец привыкли к скудному свету, и стало возможно подробней изучить обстановку. Несуразная смесь несоединимых предметов предстала взгляду. В переднем углу на киоте стояла небольшая иконка божьей матери в медном окладе, рядом с ней на стене прибито католическое распятие, а тут же, по другую сторону, висела фривольная картинка — аляповатое изображение голых нимф. Михаил Павлович хоть и не считал себя ревностным прихожанином — в церкви бывал, соблюдая долг христианина, а не по зову сердца, — но и его покоробило при виде столь откровенного кощунства.
Столь же дикое смешение представляла собой и прочая обстановка: рядом с деревянной лавкой и пустым курятником, заменяющим кухонный стол, находились добрые венские стулья, каким не зазорно стоять в приличном особняке. На стене, на вбитых в нее деревянных штырях висела одежда: драный шубур, заношенная бумазейная лохмотина и — модная шубка, отороченная куньим мехом, совсем еще новая, почти не надеванная.
Михаила Павловича привлекла толстая книга, лежащая на столешнице курятника рядом с глиняной кринкой и хлебной горбушкой. Он взял книгу и с изумлением прочел на обложке имя автора — Джон Милль.
Что же все-таки являет собой жилище Спиридоновой: разбойничий вертеп, притон контрабандистов или же место тайных сходок политических заговорщиков?
— Чья книга?
— Моя.
— Читаешь Милля?!
— Давненько уже ничего не читаю, — криво усмехнулась старуха. — В прежнюю пору студентик один подарил, Христом богом молил, уговаривал прочитать: глаза, мол, раскроешь свои.
Неожиданное искреннее чувство прозвучало в ее словах, как будто не ему ответила, а своему давнему воспоминанию. Нечто знакомое мелькнуло ему в ее усмешке, вдруг показалось: вот-вот и вспомнишь что-то нужное, значительное. Но ничего не вспомнил.
Подал знак сопровождающему солдату идти из избы.
— А книгу я заберу — запрещенная, — сказал он, собираясь уйти следом.
— Оставил бы. Никто ее тут не читает — некому. А мне память, — взмолилась старуха. — Уступи, а, Миша Ротмистр.
Он вздрогнул и стал на пороге вкопанно. Медленно обернул к ней голову. Откуда ей известно его прозвище? Оно ведь совсем недолго и подержалось за ним. Он уж сам давно позабыл. Было это еще в гимназические годы. Как то в споре со сверстниками он вступился в жандармерии, заявив своим вольнодумно настроенным приятелям, что служба сия полезна, не позволяет расшатывать государственные устои.
— Неприятие жандармов не указывает на прогрессивность взглядов. А с вашей стороны так просто бравада, — обвинил он своих одноклассников.
— Ротмистр. Миша Ротмистр! — выкрикнул один из обиженных.
На некоторое время кличка Ротмистр пристала к нему.
Когда же это было? Никак не меньше пятнадцати лет назад! Так кто же это явился ему из прошлого в образе ведьмы?
Дверь за ушедшим затворилась сама собой, а Михаил Павлович все стоял на пороге, впившись взглядом в лицо старухи. Медленно созревала догадка: вовсе перед ним не старуха. Дурная болезнь прежде времени иссушила ее, изувечила лицо. Да неужто же она! Пятнадцать лет назад она гляделась восемнадцатилетней, хотя на самом деле ей было уже двадцать пять. Выходит, теперь сорок.
— Василиса… Шалая? — не очень уверенно произнес он.
— Она самая и есть, — со скрипом рассмеялась женщина.
— Господи! — только и мог воскликнуть он.
— Так ты оставь книгу, Миша, — все-таки память.
— И это тоже? — указал он на распятие и на безобразных нимф.
— И это, — подтвердила она. — Только книга — дороже. Он был такой забавный… Искренний.
— Возьми, — вернул ей книгу. — Только спрячь. Господи, Василиса Шалая, — все еще не придя в себя, пробормотал он, с изумлением обнаруживая все больше и больше сходства безобразной старухи с тем давним обворожительным созданием из заведения.
Уже выйдя во двор, казалось, все еще слышал позади себя какой-то скрипучий злоядный Василисин смех. Оглядывался на окна, хотя ничего невозможно было увидеть сквозь оледенелую стеклину.
Все три конские головы повернулись в сторону вышедших из ворот. Лошади томились на привязи порознь. Жеребец вынудил Сухарева прибегнуть к этой мере, иначе бедняге Чалому было несдобровать.
— Погоди еще, — сказал Михаил Павлович Сухареву, который собрался отвязывать поводья. — Заглянем еще вон туда, — указал он на дом, выглядевший поухоженней соседних, опоясанный добротными надворными строениями и высоченным заплотом.
Посредине сверкающей зимней колеи навстречу им вприпрыжку шла девка — этакое легконогое юное создание, про каких говорят «кровь с молоком». Румянец на ее щеках аж светился. Глаза, сверкнувшие посреди опушенных инеем ресниц, напомнили Михаилу Павловичу не то собственное детство, не то сладостную картинку из позабытого сновидения. Невольно обернулся вслед девке.
Солдат, сопровождающий его, шоркнул вязаной варежкой по своим не успевшим заиндеветь усам.
— Ух, язва! — сорвалось у него. — Огнистая девка.
Молодица свернула к тому самому дому, откуда они только что вышли. Немного задержалась, озирая стоявших поодаль лошадей и Сухарева, который хотя и окоченел на морозе, но тоже враз подтянулся, взбодрился, завидя красотку.
Разрумяненное морозом молодое лицо, промелькнувшее мимо, высветило в памяти другую картину.
Предзакатное солнце освещало рощу, в которой прятался загородный ресторан «Северная Пальмира». С берега Ушаковки виднелся конек крыши, да сквозь колышущуюся густую листву взблескивало одно из окошек на втором этаже. Звук шуршащей под ногами гальки сливался с тихим плеском текущей воды. В середине знойного лета речка пошла на убыль. На быстрине течение дробилось о мелкий валунник, солнечные блики плясали на частых волнах. Вечерняя свежесть полнилась запахами луговых цветов и речной отмели, пропитанной невидимыми отложениями рыбной мелочи и созревающих икринок. Запах был приятен и действовал возбуждающе. Позднее, в зрелые годы, любое напоминание этого запаха наполняло его душу сладостным чувством тоски и неисполнимого желания.
Тогда им владело другое чувство. Наверное, слово влюбленность не передаст состояния, в котором он находился. Было нечто большее — духовный взлет, который определял, каким ему быть человеком: жить ли ему и дальше с искрой благородства в сердце, никогда не запятнав себя бесчестием, или же стать на путь легкого и быстрого удовлетворения собственных желаний, не пренебрегая при этом никакими средствами.
На берег они вышли вдвоем с Василисой. Она была юной и свежей, как только что встреченная девица. Нет, он не был настолько наивен, чтобы не догадываться об истинном назначении Василисы при ресторане. Развлечься в «Северную Пальмиру» наезжали бравые офицерики, румяные отпрыски иркутских богатеев, не брезгали заведением и их дородные, бородатые папаши. Василиса служила не единственной приманкой, но главной. Как ни строги были мерки, по которым в заведение отбирали девиц, но соперниц у Василисы среди них не было. Не сказать, чтобы ее красота была совершенной, но было в ее облике нечто, придающее неотразимость ее чертам, некий свет, озаряющий ее изнутри. Остальные красотки служили фоном, их могло быть сколько угодно, сколько понадобится для развлечений клиентов. А второй Василисы не найти. И потому была она на особом счету, на особом положении, и обращались с нею иначе, не как с остальными.
В девицах, служащих для утехи состоятельных мужчин, никогда не бывало недостатка. Павел Онисимович Немилов, преподававший историю в гимназии, уверял, что и Вавилон и Древний Рим пали не под ударами варваров, а от того, что нравы были развращены, юноши, которые в прошедшую героическую пору мечтали о воинских подвигах, стали изнеженными и ратному делу предпочитали легкомысленные развлечения в обществе соблазнительных, но легко доступных блудниц. Старый учитель употреблял только это слово — блудница.
Впервые Миша Требесов очутился в загородном ресторане в компании гимназистов из старшего класса. Он сильно гордился, что был допущен в их среду почти как равный. Одно огорчало: новые Мишины приятели взяли в привычку подшучивать над его неискушенностью, самих себя выдавая за многоопытных, давно познавших женскую ласку.
Броская и загадочная красота Василисы поразила воображение пятнадцатилетнего подростка. Увлечение было бурным, наивным и безумным. В ту пору он был неисправимым идеалистом: верил, что внешняя красота непременно отражает благородство души. Будучи для своих лет немало начитанным, Миша про себя сочинил историю падения Василисы — романтическую историю, в которой ей выпала роль невинной жертвы. Стечение роковых обстоятельств сделало ее блудницей. Мысленно он пользовался только этим словом, поскольку более привычное проститутка звучало некрасиво. Он настолько уверовал в сочиненную им историю, что разубедить его не смог бы никто, даже сама Василиса, расскажи она ему правду. И первое, что пришло ему на ум, — спасти падшую, предложить ей руку и сердце. Разница в летах не пугала, да он и не знал тогда, какова эта разница на самом деле. Выглядела Василиса столь свежо, что в этом пункте обманывались и куда как более искушенные люди.
Мишино предложение чего-то стоило: в его жилах текла благородная кровь. Семейное предание, завещанное ему и сестре от матери, свидетельствовало, что их предки, польские шляхтичи, служили еще при дворе несчастного Сигизмунда Вазы. Едва ли кто из Мишиных одноклассников мог похвастаться столь древней родословной. Это обстоятельство позволяло ему свысока глядеть на сверстников, которые напрасно кичились перед ним положением и богатством своих родителей. Польского языка он не знал, в их семье только мать могла объясняться по-польски. От нее Миша узнал одну поговорку, как нельзя более подходившую к нему: «Хоть пинензы нима, но гонор мам». Мать употребляла ее не в насмешку, а с достоинством.