Товарищи, прослышав о его намерении, просмеяли восторженного юношу. Насмешки не охладили Мишу. Он таки добился свидания с Василисой наедине: она согласилась с ним на прогулку. Он сказал ей все, что надумал, хотя и сбивчиво, но с горячностью искренней страсти.
— Спасибо, мальчик, — сказала она и дотронулась до его шевелюры. — Какие у тебя славные кудри, как у девочки.
Миша вспыхнул. Но в тоне Василисы вовсе не прозвучало издевки, как он мог бы заключить из ее слов.
Рандеву закончилось ничем. Невинность он сохранил, дворянскую честь не запятнал связью с блудницей. Но как же он тогда переживал, страдал, хотел даже покончить с собой… Однако время шло, он был молод и жизнелюбив, вскоре от его недавнего увлечения не осталось следа. Разве что изредка в сновидениях вдруг появлялся берег Ушаковки, всплывали волнующие запахи вечерней реки, и он ощущал неслышное, но тревожащее прикосновение невесомой женской руки.
Мог ли он тогда вообразить, что пройдет всего лишь пятнадцать лет и красавица, обвораживающая юнцов, сводящая с ума благообразных отцов семейств, превратится в пугало.
Выходит, в ту пору у Василисы была дочь! Неясно только, кто же ее воспитывал, нянчил? Не Василиса же, проводившая время в беспрестанных кутежах. О малютке мог позаботиться владелец ресторана: в его интересах было освободить Василису от ухода за дочерью. Во всяком случае, кто-то заботился о девочке — выросла. Но неужто и она пойдет по той же дорожке?
Похоже, усадьба, куда они направились, содержалась добрыми хозяевами. Даже дворовый кобель сознавал это, вел себя владыкой. Ни форменная шинель, ни хлыст в руке Михаила Павловича, которым он угрожал псу, не устрашили того, только пуще разъярили. Пришлось им ждать, когда из дому выбежал долговязый подросток и загнал кобеля в будку. Высокое крыльцо и просторные сени указывали на то, что живут здесь люди обстоятельные, рачительные. Михаил Павлович ничуть не удивился, когда, отворив дверь, ступил в хорошо освещенную солнцем переднюю. Хозяин в бордовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком с блестящими наклепками на кончике, держался с достоинством, без признаков раболепия. Пригласил пройти в горницу. Здесь было прибрано, все находилось на своих привычных местах. В красном углу в застекленных створках сияли образа, чистое расшитое полотенце обрамляло их. Хотя стульев с гнутыми спинками не было, зато лавки и табуреты были покрыты домотканой цветастой холстиной, возле стены между окнами стоял фасонный буфет, разбитый на мелкие отделы и ячейки, застекленные рисуночным стеклом. Сквозь стекло виднелась праздничная посуда. Невысокая раздвижная ширма отгораживала один угол. За ее ситцевыми стенками слышалось чье-то присутствие, судя по хриплому дыханию, больного или старика.
Кроме хозяина и подростка, встретившего их во дворе, в доме были немолодая женщина и девка годов шестнадцати.
На вопросы Михаила Павловича сперва отвечал только хозяин. Говорил он толково, по делу, не топчась на мелочах, как бывает часто. Хозяйка при этом живо перебрасывала взгляд с одного на другого, вникала в суть разговора и, видимо, старалась угадать, какая такая причина привела помощника полицейского пристава в их дом. Парень и девка также слушали разговор навострив уши, хотя и старались не выказывать своей заинтересованности. У девки отменная коса, почти до колен. Светлые волосы слегка золотились на свету.
Из ответов на вопросы, какие задавал Михаил Павлович, получалось, что дом Спиридоновой и сама хозяйка пользовались в околотке дурной славой. Что разговор зашел именно о ней, хозяев ничуть не удивило.
— Бывает, по неделе пустует изба, и труба не дымится. А то вдруг посреди ночи ровно на шабаш соберутся — шум, гам, гармошка, пьяные орут…
— Сама Василиса такая, — не удержалась, вставила слово хозяйка. — Сама, если не колдунья, так уж на одном помеле с ведьмой каталась.
— Кто к ней приходит? Что за люди?
— Известное дело кто. — Хозяин немного замялся, бросил сердитый взгляд на деваху, которая тут же исчезла с глаз. Михаилу Павловичу видно было ее в дверной проем, наполовину лишь задернутый пологом. Девка нарочито громко бренчала печной заслонкой, показывая свое усердие в домашней работе.
— Завелась коза во дворе, так козлы через тын прискачут, — пояснила женщина.
— Сватаются?
— Нут-ка, кыш! — точно на кошку, прикрикнул хозяин на девку. — Сколько раз говорено — марш за водой!
Та, не прекословя, накинула шубейку, мгновение спустя загромыхала ведрами уже в сенях.
— Срам один, — женщина прочно перехватила нить разговора — она теперь отвечала на вопросы. — Кабы холостые бесились, а то — женатые. Прикатит на извозчике — ящик конфет, шампанского — и пошла писать губерния. Всю ночь напролет — собакам уснуть не дадут.
Словоохотливая хозяйка многое рассказала Михаилу Павловичу, чего он и не выпытывал. В бытность, когда Василиса была еще молодой, за ней купцы и офицеры на тройках приезжали. От возка до сеней дорожку бархатом устилали. Была бы с умом, озолотилась на всю жизнь.
— Дурными деньгами богатства не составишь, — не согласился хозяин.
— Так она и просвистела все — голые стены остались, — не то споря с мужем, не то соглашаясь, сказала женщина. — Красота, она ненадолго дадена. Износилась, так кому нужна стала? В ту пору и дитя прижила, сказывали — от офицера заезжего. Тот жениться сулил, а после одумался — укатил к другой, настоящей невесте, про Василису думать забыл. Теперь вот дочь Глафира подросла — по материнской дорожке покатилась.
— Ну, а приезжие из деревень, кому нужно дрова, сено продать или по какой другой надобности приедут, у Спиридоновой не останавливаются? — спросил Михаил Павлович, уже просто так для порядку, заранее предвидя ответ хозяев.
— Нет. Кому охота в голые стены. На постоялом ночуют у Саввы Рябинина. Тоже, бывает, загуляют, до полуночи дым коромыслом. Только народ там другой — им бы напиться да подраться, у кого кулаки чешутся.
Сквозь двойные окна послышалось, как во дворе взлаял кобель. Но гавкал не злобно, как давеча на полицейских, а приветливо, радостно. Михаил Павлович подумал: то воротилась хозяйская дочка. Однако хозяйка с хозяином молча переглянулись, а подросток вдруг оживился, и лицо у него вытянулось. Отворилась дверь, запустив в переднюю облако морозного пара. Когда оно рассеялось, на пороге объявилась встреченная ими на улице дочь Василисы Глафира — та самая коза во дворе, до которой так охочи козлы.
— Здрасте, любезные, — поздоровалась громко, озорно, с вызовом.
— Здравствуй, коли не шутишь, — чуть помедлив, отозвался хозяин, однако не без приветливости в голосе.
Хозяйка неодобрительно фыркнула, окинула гостью придирчивым взглядом.
Подросток, молчаливо сидевший на лавке в дальнем углу кухни, невидимый сейчас ни отцу ни матери, заблестевшими глазами впился в девку, которая не торопясь выпростала голову из-под платка. На сей раз на ней была надета та самая шубка, отороченная куньим мехом, которую Михаил Павлович приметил в доме Василисы.
— О, да у вас важные гости, — притворившись удивленной, воскликнула Глафира. — Этакие без заделья на посиделки не приходят.
По обращению, по повадке видно, ей случалось бывать и не в таком обществе, цену себе знает. Платок мешал ей, скинула его с плеч на лавку. Густые темные волосы отливали старинной бронзой. Очень стала похожей на свою мать. Но вместе с тем явственно обнаружилось, что в ее красоте не было какой-то малости, этакого завершающего штриха. Все черты лица по отдельности хороши, пожалуй даже совершенней, чем у Василисы: прямой нос с крутыми крыльями, глаза с чистейшей просинью, открыто и смело глядящие, чуть приоткрытые губы, перламутрово поблескивающие ровные зубки. И все же чего-то недостает. Неизвестно только чего. Или это сам он изменился, смотрит на Глафиру не теми глазами, какими в пятнадцать лет смотрел на Василису? Тогда он своим романтическим воображением дорисовывал недостающее, наделял Василису духовностью гораздо большей, чем было на самом деле. Если и было в ней что-то возвышенное, так среда, в какую ее завлекло, все подавила. Были его глаза зорче в ту пору или же, напротив, теперь приобрели способность провидеть? Будущее Глафиры он мог безошибочно предсказать, не нужно и на картах гадать: вон оно ее будущее — в избе, где они недавно побывали.
Сколь ни привычна Глафира к мужскому вниманию, а изучающий взгляд Михаила Павловича смутил ее. Потому, наверное, и смутил, что не таким вниманием она избалована.
— Зачем это господин полицмейстер в наш околоток пожаловал? — сразу на две ступени повысив Михаила Павловича в чине, спросила Глафира. — Уж не убийцу ли Степкиного ищете?
— Нешто ли Степку убили? — обернулась к ней хозяйка. — Не бреши!
— Зачем мне врать? Часу, поди, не прошло, как его из полыньи напротив городской бани выловили.
— Чего это его в баню-то привело?
— Может, вши заели, — рассмеялась Глафира. — Не в бане его ухлопали, — растолковала она, — а рекой принесло к полынье. Где-то выше на Ангаре пристукнули и в прорубь спихнули. А река возьми да точнехонько в полынью вынеси. Бабы увидели — коромыслом выудили. Народу сбежалось. Я тоже на лед сошла. Глянула и обомлела — Степка!
— Пошто говоришь, убили? — хозяин опередил Михаила Павловича: задал вопрос, который у того вертелся на языке.
— Не сам же он в прорубь нырнул. Голова у него проломлена — об лед этак не зашибешься.
— Какой он из себя Степка? — Новость заинтриговала Михаила Павловича: не вчерашний ли контрабандист?
— Непутевый мужичонка, — ответил хозяин. — Недоумок и шалопай, хотя давно уже не мальчик.
— Ко мне сватался, — залилась смехом Глафира и вся раскраснелась — сияла как куколка.
Но хотя и непутевым считался покойный Степка, а столь уже явная веселость показалась неприличной не только хозяйке; хозяин, строго глядя на гостью, неодобрительно покачал головой.
— Какой ни на есть — над покойником грех смеяться, — осудила женщина незваную гостью. — Ты бы лучше над купцом смеялась, который к тебе от жены бегает.
Действие, какое эти слова произвели на Глафиру, поразило Михаила Павловича: не ожидал он, что так вот мгновенно может она посерьезнеть и смутиться. Отчего-то это открытие неприятно обеспокоило его, но задуматься над своим чувством было не время — другое заботило его сейчас.
— Опишите, какой он собой, — обратился он к женщине и, не дожидаясь ответа, начал подсказывать: — Щуплый, бороденка редкая, чуть рыжеватая, с виду лет тридцати, суетливый, рукам все время места не находит…
— Он! Он самый, — подтвердила хозяйка. — Вылитый Степка! Якшался бог знает с каким отребьем. Добрые люди упреждали — добром не кончишь. Не послушал.
— Где он жил?
— Тут, неподалеку, в родительском доме — пятистенок на соседней улице. Да вот же, — сунулась было к окошку, — кабы на стекло не намерзло, так видать избу: их огород в аккурат за нашим через прясла. Одно слово — непутевый. Дурочку ему сосватали в Грудинине, на днях ездил смотрины устраивать. Умная за него не пойдет. Летось его отец занедужил, с печи не встает. Степке нет бы хозяйством заняться, так он все запустил. Деньги у него завелись. Хвастал, мол, в деле торговом состою, Иван Артемович хорошо платит.
— Иван Артемович? — невольно вырвалось у Михаила Павловича.
— Купец, Валежина Артема сын, — пояснил хозяин. — Степка набрешет, что было и чего не было. Купец в наши края по другой статье наведывается.
— Так видели Степку, от Валежиных со двора выходил, — оспорила хозяйка.
— Кто в торговом деле состоит, тот через парадное ходит — не со двора, — не согласился хозяин.
Хозяева продолжали еще судачить между собой, но Михаил Павлович уже не вникал в разговор. Внезапная испарина выступила у него на висках. Нет, неспроста покойный Степка назвался Иваном Артемовым.
Рассеянно глянув в раскрасневшееся лицо Глафиры, Михаил Павлович торопливо распрощался с хозяевами: не терпелось ему скорее увидеть убитого Степку, удостовериться, что он и есть вчерашний бедолага, которого Михаил Павлович думал завербовать в доносчики.
Когда поравнялись с домом Спиридоновой, на крыльце неожиданно появилась Василиса. Выскочила из избы в чем была, на дневном свету еще больше похожая на ведьму.
— Голубчик! Мишенька! — скрипуче кричала она, расплывшись безобразной косоротой улыбкой.
Кудлатая дворовая собачонка в присутствии хозяйки преобразилась: яростно кидалась на проходивших мимо ворот полицейских.
— Уси! Уси их, Мышка, — ненормальным смехом заливалась Василиса.
Внезапно она поскользнулась и съехала вниз по ступенькам.
В ту же секунду мимо полицейских, обгоняя их, во двор вбежала Глафира. Собачонка, взвизгивая радостно, прыгала на нее, но девке было не до собаки, пинком отшвырнула ее от себя.
— Не срамись, мама! — сердито набросилась на Василису, которая тщетно пыталась подняться на ноги.
— Доченька моя, радость моя, — лепетала та.
И только тут Михаил Павлович сообразил, что Василиса пьяна — вдрызг пьяна. Должно быть, давеча Глафира бегала за водкой или самогоном для нее.
Прежде чем сесть в седло, Михаил Павлович потуже подтянул подпругу и немного укоротил стремена: им теперь предстояло ехать под гору. Лошади, предвидя скорое возвращение в конюшню, шагали резво.
То ли они нагрелись в избе, то ли на дворе потеплело: все же февраль не январь, солнце не только светит, но и пригревает. К вечеру мороз обратно возьмет свое, но сейчас, после полудня, чуток отпустил. Знобкий низовой ветер утих. Над Ангарой разливалось белесое сияние. Солнце уже начало клониться к закату, но сумерки наступят еще не скоро.
Мысли Михаила Павловича недолго держались на участи злосчастного Степки. В воображении живо рисовалось лицо Глафиры, то сливаясь, то разнясь с лицом Василисы, каким оно помнилось с давней поры. Нет в мире ничего более несправедливого, чем красота, которая вводит в обман. Страшно не то, что из-за нее юные души вовлекаются в разврат, куда как пагубней другое — человек теряет веру в разумность и справедливость божественного устройства. Является сомнение, которое подтачивает веру. И что это такое особенное сквозит в изгибе стана у легконогой Глафиры, что пробирает вожделением не только его, а вон и Сухарев облизывается?
Глава третья
Весь день Елена Павловна изыскивала себе занятия, лишь бы отвлечься, забыть про то, что мучило. Вечером после обеда надумала пойти к модистке: пора, дескать, позаботиться о наряде к предстоящему балу. Иван Артемович предложил заложить в кошевку любимую ею мухортую кобылу.
— Не нужно, — удержала она его, когда муж хотел распорядиться. — Пройдусь пешком — всего-то два квартала.
— В этакую стужу! При твоем состоянии…