— Я ваши обещания ни в грош не ставлю.
— Это почему вдруг? Или не сделали тебе чего обещали, не снабжали тебя контрабандой, не свели с кем надо?
— Не верю, — упрямо стоял на своем Иван Артемович. — Теперь тем более. Знай я раньше, что у вас подвизаются такие, как ты, за версту бы обошел.
— Ну вот, — нервно рассмеялся Виктор. — Нельзя же из-за ревности…
— Мне и прежде-то, — прервал его Иван Артемович, — в голову не приходило ревновать к тебе. К неудачникам не ревнуют. Ты — неудачник. Оттого и зачислил себя в революционеры — думал там отыграться. Ан нет! Ты же вечный неудачник.
— Тоже мне… психолог. Нам бы с тобой не тут беседовать.
— Так выйдем. Хоть на Ангару. Кстати, у меня и пистолеты есть. Настоящие, дуэльные, из таких еще во времена Лермонтова стрелялись. Даю слово, не промахнусь, хоть и нет навыка!
— Дуэль предлагаешь? — рассмеялся Виктор, этаким мерзким, ехидным смешком, от которого Елену Павловну покоробило: точно так иногда смеется Иван Артемович.
— Уметывайся! — Едва сдерживаемая ярость прозвучала в голосе супруга. На одно мгновение Елене Павловне даже почудилось, что это произнес не он, а кто-то третий, до этого молчаливо присутствующий там.
— Дешево же ты хочешь отделаться. Да если бы мы и вышли с тобой на лед, как два идиота, и ты бы укокошил меня из своего антикварного пистолета, так денежки с тебя все равно спросятся. Будешь артачиться — в полиции станет обо всем известно. Ты ведь не мальчик, знал, на что шел. Лишнего с тебя не просят — только долю с дохода, который тебе же помогают получить.
— Я и без вашего посредства доходами не обижен.
— Зачем же впутался?
— Ты в карты играешь?
— Избави бог.
— Тогда тебе не понять.
— Нервы пощекотать захотелось?
— Ничего ты не понял! Думаешь, риск в том только — попался не попался? — Теперь уже Иван Артемович смеялся приторно ехидным смехом.
— Ну что ж. Своего ты достигнешь — нервы тебе пощекочут. Это я обещаю! — Пригодин цедил слова сквозь зубы, а Иван Артемович продолжал заливаться почти беззвучным смехом.
— Вон! — Выкрик был столь неожиданным, что поначалу Елена Павловна снова не узнала голос мужа.
Опять гулко прозвучали шаги и скрипнула отворяемая дверь. Должно быть, Виктор на мгновение задержался:
— Пожалеешь, Ванечка. Еще как пожалеешь, — издали донеслись его слова, и дверь захлопнулась.
— Врет, все как есть врет, — бормотал Иван Артемович, зачем-то выдвигая столешницу, слышно было, как она стучала. — Нету других. Нету! Кто бы стал с таким дураком путаться.
Быстрые шаги Ивана Артемовича встрепинули Елену Павловну: она поспешно затворила шкаф, вышла из каморки и скрылась у себя в спальне. И только тут вспомнила, что забыла запереть замок и положить ключ на место, он так и остался торчать в замочной скважине. Но возвращаться не стала. Не Ивану Артемовичу судить ее за бесчестье.
Время текло, а муж все не поднимался наверх. Сердце у Елены Павловны давно перестало стучать как бешеное, и все звуки в доме она слышала отчетливо.
Неизвестно, сколько прошло времени — ей же казалось, вечность, а наверху по-прежнему было тихо. Елена Павловна вторично поднялась с постели. В каморке все осталось нетронутым: неплотно прикрытая дверь, ключ, торчащий из замка. Она машинально заперла и положила ключ в тайник на притолоку.
Подошла к спальне мужа, прислушалась: оттуда не было ни звука. Открыла дверь. И хотя ей уже было ясно, что мужа нет, она все же вошла, ощупала постель, удостоверилась — пусто.
Вспомнила последние слова, лихорадочно произносимые Иваном Артемовичем, когда он рылся в столешнице. Внезапно догадка озарила ее. Она негромко вскрикнула и едва не упала в обморок.
Наверное, суть подслушанного разговора во многом осталась бы для нее тайной, если бы ей не вспомнились давние рассуждения Виктора, его теория действия. Это он сам называл так свою сумасбродную идею. Мечты о новом обществе, в котором все люди будут счастливы, останутся утопией, если… если не приложить усилий, не начать действовать. И не когда-то в будущем, а сейчас — сегодня. Его план был фантастически прост. Террор! Нет, не такой, как у народников. Их террор не может привести к результату. Они охотятся только на царя, на представителей самодержавия. Усилий затрачивают много, а результат мизерный. Террор должен быть всеобщим. Нацеленный не против кого-то, а просто — террор! Необходимо вызвать всеобщую панику, хаос. Когда люди теряют голову, они становятся неуправляемы. Ни полиция, ни армия не в состоянии будут поддерживать порядок. Власть станет бессильна. Ясность и трезвость ума сохранят лишь сами организаторы террора, поскольку им будет ведома причина хаоса и нити управления обстановкой будут находиться в их руках. Они и возьмут власть. Вопрос — как организовать массовый террор — Виктор разрешил так: привлечь уголовников — людей, наиболее сподручных для такой цели. Обучать их не нужно — обучены. Им даже и переквалифицироваться не потребуется — будут заниматься своим привычным делом. Единственное условие для них: действовать по указке, подчиняясь центру. Нужны деньги, большие деньги — купить их, уголовников. По своей нравственной сути это самые продажные люди. Но платить надо хорошо. Вопрос упирался, где добыть деньги, заполучить хотя бы начальный капитал. И эту проблему Виктор разрешил. Деньги даст купечество. А кто еще может дать деньги? Только они — самая состоятельная часть населения. Добровольно не дадут. Брать силой, обманом, хитростью, устрашая, запугивая, терроризируя, с помощью все тех же уголовников.
Уголовники же на первых порах помогут удержать власть. Ради этого раздать им руководящие посты в новой полиции.
А потом, когда власть утвердится, прочная и незыблемая, начинать строить общество по образцу классических утопий, подновляя и перестраивая их по ходу дела.
Весь этот дикий бред в ту пору она воспринимала без протеста. Не потому, что согласна была с жестокостью, которая содержалась в планах, — не замечала жестокости. Воображение перескакивало через террор и хаос, о котором шла речь, и устремлялось в будущее, где рисовалось идеальное общество счастливых людей.
«Господи! Да неужели же это была я? Как же я могла слушать весь этот бред и не возмутиться, не протестовать?»
Воспоминания и мысли мелькали у нее в уме с непостижимой быстротой, а сама она тем временем бежала по ночным, пустынным улицам к дому, где жил брат. Угловое окошко, запертое на ставень, вело в его спальню. По нему она и начала барабанить изо всей силы, как будто надеясь силой ударов предотвратить беду.
Михаил Павлович еще не ложился. Ему не нужно было объяснять подробностей: он сразу поверил — случилось нечто ужасное, едва только увидел сестру.
— Он замыслил убийство, — только и смогла произнести она.
Мороз был трескучий, обычный в конце зимы, когда днем уже бывает оттепель. Воздух сделался шершавым от мороза, казалось, им можно подавиться, если невзначай глотнуть ртом.
— Лена, ради бога, укройся шалью, дыши только через нее. Тебе опасно.
За себя он не беспокоился: с этого мгновения собственная жизнь и здоровье совершенно утратили цену для него, думал только о ней.
Удивляла тишина, город спал, облитый лунным светом, красуясь синими и золотистыми сугробами, которые искрились крохотными, призрачными звездами.
Заспанный Никифор отворил калитку, сообщил, что Иван Артемович еще не возвратился.
— Я знаю, где он. — Михаил Павлович был убежден: искать Ивана Артемовича нужно в доме на окраине Глазковского предместья.
Лишь когда они вышли на берег, ему пришла здравая мысль: сестре не нужно идти с ним. Будет даже неприлично выглядеть, как будто она затем и бежала среди ночи через город, чтобы застать своего неверного супруга в постели у любовницы.
— Лена, тебе нужно вернуться. Туда нельзя! Я провожу тебя.
Перед ними лежала Ангара в ледовых торосах, озаренная луной. Та уже прошла большую половину небосвода, повисла над Кайской горой, светя им в лицо. Некоторое время они препирались, стоя наверху откоса. В лунном свете хорошо просматривалось начало санной колеи, проложенной через реку в торосах. Позади ледяной пустыни на другом берегу виднелись ближние строения, дальше них склон горы казался пустынным. Обочь санной дороги с крутизны сбегала пешая тропа, ведущая к проруби. Она была здесь не круглой, как часто, а продолговатой. Зимой, когда вода подступала к самому срезу, бабы в ней полоскали белье. Михаил Павлович всегда поражался их выносливости. Руки у них ныли от ледяной воды, время от времени они прерывались, отогревали их собственным дыханием, кутали в концы пуховой шали и снова принимались за свою каторжную работу.
Внимание Михаила Павловича привлек крупный предмет, чернеющий поверх льда в нескольких шагах от проруби. Вначале он бегло скользнул по нему взглядом, но затем встревоженно возвратился к нему.
Теперь ему уже и вовсе нужно было немедленно увести сестру дальше от берега, раньше, чем и она увидит мертвое тело. Почему-то он сразу решил — мертвое. Но было уже поздно.
— Что это?!
Лучше было не подпускать ее к трупу, но для этого пришлось бы употребить силу.
Труп лежал навзничь, голова была откинута назад так, что клинышек бороды торчал кверху. В убитом оба сразу опознали Виктора Пригодина. И что мертв, почти окоченел, тоже очевидно: незрячие остекленелые глаза и поза, в которой лежал, говорили сами за себя. На припорошенном льду немного в стороне от места, где лежал труп, натекла кровь. В лунном свете она поначалу показалась не красной, а зеленой и фиолетовой. Уже потом он заставил себя увидеть кровь алой.
Елена Павловна вскрикнула, он подхватил ее, не дал упасть, помог взойти на берег. Сестра подчинялась ему, не сопротивляясь. В молчании дошли до дому. Михаил Павлович разбудил прислугу, велел поднять Пахомку и послать за доктором. Глаше наказал никуда не отлучаться, ни на секунду не оставлять Елену Павловну одну. Девка насилу продрала глаза, но, увидев, в каком состоянии находится хозяйка, тотчас очухалась, жадным, нетерпеливым любопытством загорелись ее глаза. Теперь уж, если и позволят, не заснет, пока не проведает, что случилось.
Пришлось поднять еще конторщика, который с семьей занимал крохотную жилую пристройку к лабазу в глубине двора. Михаил Павлович черкнул несколько слов и велел ему отнести записку в полицейскую часть. Глашиного любопытства, сколько та ни крутилась вокруг него, ни заглядывала ему в лицо, он так и не удовлетворил.
Собрался было пойти к Мирошину, но раздумал. Набережная улица по-прежнему оставалась безлюдной. Сон иркутских обывателей не был еще потревожен. Молчали и дворовые собаки, прячась от лютого холода в своих конурах. Луна опустилась еще ниже, равнодушно лила мертвенный свет на ледовое поле, там и сям стеклянно взблескивали расколы ледяных торосов, не припорошенных снегом. Покрытые густым инеем кущи тальника на острове бусыми клубами светлели над береговыми приталинами.
Теперь ему никто не мешал. Он не спеша обошел вокруг места, где лежал труп и где растеклась кровь. Ясно было, что смерть настигла Пригодина мгновенно в том месте, где осталось кровавое пятно. Убийца волочил его к проруби и почему-то не исполнил задуманного до конца, оставил труп в нескольких шагах от ее края. Слышалось, как там, в подледной темноте, ровно шумела текущая вода.
Невдалеке меж торосов почудился металлический взблеск. Михаил Павлович подошел и увидел нож. Нельзя было уверенно сказать, есть на нем кровь или нет. Михаил Павлович обернул лезвие носовым платком и спрятал находку в карман. Если нож запачкан в крови, она растает и может запачкать подкладку кармана. Лучше пожертвовать носовым платком.
Теперь нужно было проверить, что интересного находится в карманах убитого. Ничего особенного не обнаружил: носовой платок, портсигар и небольшую записную книжку в изящном кожаном переплете, к которому на торце приделан специальный футляр для карандаша. Он пролистнул книжку, в ней были какие-то записи, которых при лунном свете невозможно прочесть. Книжку он также положил себе в карман. За пазухой у убитого в нагрудном кармане обнаружил заряженный револьвер. Находка наводила на размышления. Виктор Пригодин был вооружен, а тем не менее позволил убийце приблизиться и нанести удар ножом. Значит, не ожидал подобного исхода.
Судя по тому, что ему рассказала сестра, убийцей был не кто иной, как Иван Артемович. Скорей всего он совершил злодейство в одиночку: где бы ему среди ночи в считанные минуты сыскать сообщников?
* * *
Привычка подниматься чуть свет взяла свое. Навряд ли он спал больше двух часов. Но делать нечего: недосуг ему сегодня нежиться в постели.
По обыкновению, выпил свою утреннюю чашку крепкого чая со сливками. На этот раз она не взбодрила его. То была не усталость. Он и в обычные дни спал помалу и никогда не мучился от этого: достаточно было ему выпить утренним чай, как необходимая бодрость возвращалась к нему. Нет, не физическая усталость угнетала его. В его жизни это была не первая бессонная ночь. Прежде в подобных случаях у него удваивалась энергия: утром его охватывало нетерпение, хотелось действовать. Сегодня он непроизвольно тянул время.
Да, собственно, и некуда было сейчас приложить энергию, будь она у него: дело было ясным. Преступник известен, изобличить его задача не сложная. Остальное: установить мотивы убийства и степень виновности не входит в задачу полиции.
Вспомнил про нож, подобранный на льду. Даже испугался: мог ведь выронить невзначай. Вчера эпизод с находкой ножа каким-то непостижимым образом выпал из памяти. Будто затмение нашло. Очень странное, необъяснимое затмение. Нож, может быть, главная улика. Все остальное можно опровергнуть, объяснить стечением обстоятельств…
Находка лежала в кармане шинели. Платок, которым он обернул нож, присох к лезвию, запачкался в крови. На металле крови совсем не осталось, вся впиталась в ткань, только на рукоятке немного присохла. Рукоятка из черного дерева, резная, с мелкой насечкой, кровь залипла в пазах. Вчера Михаил Павлович не ошибся, нож знаком ему, хотя опознать его в темноте было трудно, да он и не разглядывал. С одной стороны на лезвии у основания клинка в обрамлении узорчатого рисунка изображена сельская церквушка на берегу пруда, на другой стороне наискось и изгибом надпись «Златоустъ». Тот самый охотничий нож, которым Иван Артемович не однажды похвалялся, заявляя, что хотя он и не любитель, а все необходимые принадлежности для охоты у него имеются: по случаю приобрел охотничье снаряжение. До сих пор оно служило ему только лишь как украшение. Второго такого ножа в Иркутске навряд ли сыщешь — штучная работа.
Окровавленный платок Михаил Павлович выбросил в помойное ведро, предварительно испачкав сапожным кремом. Нож вымыл под рукомойником, потом долго, трижды намыливал руки, умывался, не жалея воды. Еще и одеколоном протер пальцы и почистил под ногтями.