В доме текла привычная жизнь: хозяйка и старшая дочь занимались каким-то делом в кухне, в угловой комнате, отгороженной от горницы заборкой не доверху, не шумно развлекались дети, изредка оттуда доносились негромкие восклицания и смех. А если шалуны увлекались, то тут же раздавался урезонивающий голос старухи:
— Не галдите, отец осердится, — и тишина восстанавливалась немедленно.
Все звуки мирной семейной обстановки Михаил Павлович впитывал с болезненным наслаждением и заботился лишь об одном, чтобы хозяин, с которым он беседовал, ничего не заподозрил. Домашние запахи стряпни, детские голоса, беззвучные шаги, негромкое бряцание посуды на кухне — все улавливал он, все, по чему так сильно тосковала его душа и в чем он не желал признаться даже самому себе. Нет, вовсе не для бивачного быта воина рожден он, как думалось ему в молодости, а истинное его предназначение — быть главою семьи, живущей в согласии.
Когда из кухни ненадолго вышла старшая девочка, зачем-то неслышно прошмыгнула в комнату, где находились ее младшие братья, и ненадолго оставила приоткрытой занавеску на двери, он мог разглядеть, чем развлекались малыши под присмотром старухи. Вырезали из старого картона фигуры всевозможных зверушек и пускали от них тени на побеленную стену, разыгрывая потешные сценки: заяц во все лопатки удирал от волка, медведь делал строгое внушение провинившейся лисе… Судя по восторженным лицам детей, игра сильно увлекла их.
Вскоре старшая девочка и старуха ушли в кухню, наказав детям вести себя прилично.
Пора Михаилу Павловичу было удалиться. Собственно от встречи с приказчиком он ничего особенного не ждал. Захар Пьянков, блюдя верность своему хозяину, чистосердечно лгал, уверял, что чай, который он развешивал для отправки в Красноярск, куплен в магазине у Хаченьи и до сегодняшнего дня хранился в паковке, опломбированной на таможне.
Возможно, Захар полагал, что помощник пристава вмешался неспроста, хочет выручить родственника, используя свое положение, и не находил в этом ничего зазорного.
— Этак, когда хошь нагрянь — сколь-то чаю найдешь не в фасовке, — высказал Захар, как бы подсказывая мысль-выручалочку.
Он все же терялся в догадках и не особенно откровенничал с Михаилом Павловичем.
— Ну, а воз кто бросил? Почему лошадь к вашим воротам отвернула?
— Ума не приложу, — без зазрения совести лгал сиделец, глядя в глаза Михаилу Павловичу.
И ведь считает себя честным, и в самом деле честен и набожен. Ему и в голову не придет назвать свое поведение греховным. Вот сказать полицейскому правду он посчитает за грех, а обмануть почтет едва ли не за добродетель.
— Может, еще объявятся хозяева лошади.
— Не объявятся, Захар Емельянович. Ты это прекрасно знаешь.
— Может, и не объявятся, — охотно согласился.
Захар исподлобья бросил любопытствующий взгляд на сидящего напротив него полицейского чина, машинально погладил бороду. Поздний гость задал ему загадку: не понимал он, чего добивается тот. Держался раскованно, не лебезил, не заискивал, ходил на грани между откровенностью и скрытностью, но ни единым словом не обмолвился, не выдал хозяина. Михаил Павлович тоже гадал: поступает ли приказчик так потому, что выполняет наказ Ивана Артемовича не раскрывать карт перед его шурином, или же Захар избрал подобную тактику на всякий случай, возможно даже рискуя навлечь на себя неудовольствие купца: ведь об истинных отношениях между ними он не знает. Нужно отдать должное Ивану Артемовичу: умеет он подбирать людей, преданных делу. Навряд ли Захар нуждается в наставлениях, как ему вести себя с полицейским приставом, будь хоть тот родным братом Валежина. И вряд ли сейчас осознает, что своим поведением выгораживает мошенника, фактически является сообщником. Убежден, что поступи он иначе, скажи правду, так сразу же покроет себя бесчестьем, и поделом, с позором будет изгнан, и ни один торговец не возьмет его в услуженье. И по мнению Захара, купец будет прав. И сотни других сидельцев и конторщиков, которые служат Валежиным, Бревновым и прочим, думают точно так же. Захар набожен и по-своему честен, он ни на йоту не отступится от жизненных правил, которые почитает справедливыми и непременными для себя. С этой удивительной особенностью порядочности Михаил Павлович столкнулся в первые же дни своей службы на полицейском поприще. В ту пору его бесило подобное отношение. Тогда бы он накричал на Захара: «Потворствуешь ворам! В тюрьме тебя сгноить мало!» И сам верил, что перед ним если и не вор, так все равно злодей, сообщник. Но теперь из своего многолетнего опыта знал, что среди таких вот захаров попадаются наичестнейшие люди, искренне набожные, соблюдающие посты. Не ведают, что творят. Вот в чем главная наша беда.
Он никогда не отделял себя от России, хоть и родился поляком — считал себя русским. Не заразился от матери неприятием русского. Отчим тут ни при чем. Не он повлиял на убеждения пасынка. Просто Миша вырос среди русских и насквозь пропитался их духом. Придерживайся он иных убеждений, так никогда не избрал бы поприщем для себя службу в полиции. И то, что давеча в разговоре с Иваном Артемовичем у него нечаянно сорвались слова «ваше дворянство», было для него самого неожиданностью. Почему он так сказал? Мысль эта не давала ему покоя, пока он не разрешил ее для себя.
Вот если бы он сам не был родом из польских шляхтичей, а был бы поляком незнатного происхождения, тогда бы он вполне мог произнести «наше русское дворянство», поскольку русским он себя признает. Но не русским дворянином, а просто русским. Так что не случайная оговорка у него получилась.
Делать ему в доме у Захара больше нечего, пора уходить. И чего ж он хотел добиться от валежинского приказчика? Заранее знал, что никаких разоблачительных показаний не получит. Лишь сейчас, собравшись уйти, понял, что привело его в дом сидельца: выяснить, все ли подручные Ивана Артемовича мошенники? Удостоверился: не все. Но легче от этого не стало. Вывод напрашивался даже еще худший, чем если бы было наоборот, Захар оказался бы мошенником под стать своему хозяину. Тогда бы можно было сказать: купцу-вору служат бесчестные люди. От них и призвана полиция очистить общество.
А что может полиция против людей совестливых, порядочных, которые не осознают преступности своих действий? Любые законодатели, любые установления бессильны. Нужно не карать, а исправлять людское мнение. В задачу полиции это не вменяется.
Действительность такова, что место делает человека вором, рассуждал Михаил Павлович. Ни сам он себя, ни другие не считают его злоумышленником. Покарай, осуди Захара, его пожалеют, будут ему сочувствовать. Преудивительная мораль! Куда только нас заведет? В России всегда возникало противоречие между установлениями закона и нравственностью простонародья. С времен Петра Великого предпринимались попытки сверху исправить дикие нравы, но все попытки были обречены на провал, поскольку не находили отклика и поддержки внизу. И потому так легко благие законы каждый раз обращались в свою противоположность — наносили вред, подкрепляя произвол, и без того чинимый властями на местах.
Покидая дом, мимоходом бросил взгляд на кухонную дверь. Старуха, вовсе уж не такая дряхлая и немощная, как ему представлялось, сидя на лавке, чистила картошку, наполняя большой ведерный чугун. Очистку срезала, не экономя, в полпальца толщиной: видно, в стайке водится своя домашняя живность, которой и предназначались отходы. Надо полагать, живность содержится в холе, хозяйство доброе, как у большинства среднего городского ремесленника и торгового люда.
Отсюда само собой вытекает, что Захар, как всякий рачительный хозяин, сторонник порядка, воров и бандитов ненавидит люто, если потребуется, постоит за себя. На ночь небось топор ставит возле двери, чтоб в случае надобности под рукой был, а то и ружье заряженное держит наготове. Врасплох его не застанешь. А вот поди ты, покрывает воров. Вот уж воистину не ведает, что творит. Запросто уживается в его набожной и совестливой душе этакая раздвоенность, которой он даже и не замечает. А что уж говорить про тех, кто, подобно Ивану Артемовичу, заведомо служит дьяволу, притворяясь честным.
С этими мыслями Михаил Павлович вышел из дому, радушно распрощался у калитки с Захаром, питая к нему невольное расположение. Вдруг мелькнуло: а не раскрыть ли ему глаза? Ведь не глуп — поймет. Но тут же сам себя и осадил: ведь этим самым поступком он не доброе дело сделает, а пустит Захара и его семью по миру. Потому что такой человек, как Захар, пойми он, что служит злу, от правды уже не отступится, чего бы ему это ни стоило.
Возможно, что Михаил Павлович сам придумал его таким, опираясь не на факты, а на одно лишь воображение, растревоженное идиллической семейной картиной, которой он был случайным наблюдателем.
Правда — она и во зло может быть обращена.
Пройти дальше вдоль забора было нельзя: ночная пурга похоронила под глубоким сугробом тротуар и пешеходную тропинку. Нужно идти в обход по санной колее посредине улицы. Недавно взошедшая полная луна озаряла пустынную улицу. Нигде не было видно ни души, лишь дворовые собаки отзывались на скрип шагов. Сугробы искрились, в свете луны отливая малахитовой прозеленью. Дом Федосовой — второй от угла, с виду неказист, особенно в сравнении со своим двухэтажным соседом, принадлежащим лавочнику Журавлеву. Но когда Михаил Павлович приблизился, то понял, что и дом Федосовой не так уж плох: окна высокие, кружевные карнизы из тени проглядывали не четко, казались не вырезанными из дерева, а отлитыми из чугуна. Ставни, как повсюду, заперты, сквозь щели кое-где пробивался свет. Навряд ли Мирошин завалился в постель в этакую рань.
Михаил Павлович поклацал запором — с той стороны примчался здоровенный пес, передними лапами застучал по калитке, норовя перескочить через нее. Лаял всерьез, злобно. Но только из двери послышался голос хозяйки, кобель замолчал.
Михаил Павлович назвал себя, объяснил, что ему нужен квартирант.
Стылый воздух в сенях отдавал заледенелой прорубью — пахло от невидимой в темноте кадки с водой. Михаил Павлович невзначай задел ведра, висевшие на стене, они простодушно звякнули. Хозяйка, шедшая впереди, отворила дверь, и керосиновая лампа высветила в прихожей бок кухонной печи, занавеску, отгораживающую куть. Пол был сплошь застлан разноцветными дорожками домоткаными.
Мирошин занимал уютную чистую комнату, окнами выходящую во двор. На ставни их не запирали, в стеклины, разделенные переплетом рам, гляделась густая непроницаемая синь. Из-под высокой кровати виднелся угол обитого жестью сундука, вызвавшего ехидное замечание у гостиничного полового. На спинку стула накинут мундир околоточного, на деревянном тычке с внутренней стороны двери повешена форменная шинель. Эти немногие предметы как-то чужеродно вторглись в комнату, обставленную на привычный манер небогатых, но состоятельных горожан: были комод, диван, кровать и японская ширма. Последняя, впрочем, за ненадобностью собрана и поставлена в закроватный угол.
Мирошин, по-видимому отужинав, прилег отдохнуть поверх неразобранной постели. Увидав вошедшего к нему помощника пристава, вскочил и стоял на полу босой, в форменных брюках и в домашней кацавейке, надетой поверх нижней рубахи.
Лицо очень молодое, несмотря на усы, которые больше подходят студенту, нежели околоточному надзирателю. Слишком он моложав, румян, небось сам мучается от этого, хотел бы выглядеть постарше, посолидней. В не столь уж и давнем прошлом Михаил Павлович сам страдал по такому же поводу. Не подозревает человек, как быстротечна юность, как скоро утрачиваются ее приметы. После и рад бы кое-что возвратить, ан нет. Непроизвольно бросил взгляд в небольшое зеркало, стоявшее поверх комода, увидал свое отражение: лицо хотя и не сильно постаревшее, но явно утратившее обаяние молодости, свою изрядно поредевшую шевелюру. Давно ли нельзя было гребень протащить сквозь густые вихры, думалось, вечно они будут такими, мучайся поутру, укладывай их, чтобы не топорщились. А вот и топорщиться нечему.
Мирошин растерянно оглядывал себя. Вид у него не такой, каким следует предстать перед начальством, но вместе с тем и нарушения устава не допущено: он у себя дома, а не на службе. Нельзя же все двадцать четыре часа в сутки находиться одетым по форме. Видимо, его тревожила мысль: что за причина привела к нему помощника пристава в неурочный час? Он бы нисколько не удивился, пошли Михаил Павлович за ним городового хоть среди ночи с наказом явиться в полицейскую часть. Визит начальника к нему на квартиру сбил его с толку.
— Садись, голубчик, садись, — сказал Михаил Павлович, стремясь мягкостью обращения внушить подчиненному, что у него нет причины тревожиться.
Михаил Павлович скинул шинель и повесил ее поверх шинели надзирателя.
Мирошин тем временем, немного поразмыслив, надел на себя стеганый домашний халат, совсем почти новый. Должно быть, посчитал вовсе уже неприличным для себя облачаться в форму в присутствии начальника. Сел на стул в почтительной позе. День ему выдался суматошный и хлопотный, он заслужил право на отдых. Но какой же отдых, если к тебе нагрянуло начальство? Молчание, хоть оно и длилось недолго, извело Мирошина, похоже, он все время порывался вскочить на ноги и выструниться.
Стулья в доме Федосовой были с претензией на роскошь, однако хлипкие, непрочные, — стоило чуть пошевелиться, нудно скрипели.
— Я пришел выяснить кой-какие подробности конфискации чая в лавке Валежина, — сказал Михаил Павлович, глядя в лицо околоточного; сейчас тот меньше всего походил на полицейского — студентик, оробевший перед профессором.
Только он заговорил, Мирошин закивал, заерзал, показывая этим, что все понимает.
— Я не знал, чья лавка, — поспешил он сказать в свое оправдание.
— А если бы знал? — все же от него Михаил Павлович не ожидал столь откровенной угодливости, внутренне покоробило.
— Я бы тогда сначала известил вас.
— Вы поступили правильно, Мирошин! А развел бы канитель, вздумал выяснять да извещать, мошенники тем временем успели бы все перепрятать. Их нужно ловить за руку. Расскажи, как произошло? Что навело на след?
Мирошин подтвердил то, что Михаил Павлович уже слышал от Ивана Артемовича, дополнив кой-какими подробностями.
Повторилась почти та же история, что накануне. Мирошин не помышлял ловить контрабандистов. Ему дали адрес мещанки Федосовой — он давно ищет подходящую комнату, — и он отправился взглянуть, подойдет ли. Шел не один, а в сопровождении городового, который и подсказал ему адрес. Только они вывернули на Дегтяревскую, как в конце улицы увидали лошадь, запряженную в сани, идущую навстречу им от Ангары. Мужик, сопровождавший дровни, внезапно всполошился, что есть мочи стегнул коня и сам пустился бежать в обратную сторону. Зачуяв неладное, полицейские кинулись за ним, но мужика след простыл. Лошаденка тем временем, немного протрусив вдоль улицы, свернула к воротам и стала в ожидании. Они осмотрели воз и сразу же обнаружили спрятанные под рухлядью и притрушенные сверху сеном паковки с чаем. Двор, у которого стала лошадь, примыкал к магазину. Направились в лавку. Там в задней комнате старуха и жена сидельца развешивали чай в бумажные картузы. Под подозрение попал и этот чай тоже. Приказчик, верно, божился, будто ни сном ни духом не ведает, чья лошадь подвернула к его воротам. Пытался сбить Мирошина с толку: