Он прислонился к фонарю, скрестил руки и продолжал с насмешливой торжественностью:
— Мне иной раз кажется, что я и не русский вовсе. Я ч-чужой в этом российском рабстве. — Он яростно выдвинул небритый подбородок. — Я п-пленный ирокезец! Вяжите к позорному столбу. Ис-стязайте, черт с в-вами! Н-не нуждаюсь в вашем российском счастии! Господь сподобит — напишу что-нибудь! — Он угрожающе ощерился. — Авось хоть десяток строк останется. Прочее в-все вздор…
Он сплюнул и покачнулся. Лукьян подхватил его за плечи. Сашка вдруг вскинул голову, умиленно улыбнулся:
— Други! Мы ведь на Петровской площади!
— Хорош, — засмеялся Ротчев. — Эка Америка!
— Нет, Лукьян, ты оставь. Я теперь не упаду, врешь! Храм муз пред нами. Малый театр…
Он отстранил товарищей и, оборотясь лицом к театру, горящему всеми окнами, отвесил низкий поклон.
— Смотри, не падает, — со смехом заметил Лукьян.
— Други! Там нынче Мочалов, — мечтательно молвил Сашка. — Шекспирова Ричарда играет. «Полцарства за коня!» — продекламировал он, страстным жестом выкидывая в воздух руку. — Полцарства… Да что там мелочиться, делить, — все, полное царство! Все — за слово залетное, за стих бессмертный! Всю жизнь ненужную… — Он, задохнувшись, опустил голову. — Ей-богу, друзья мои милые, — хоть сейчас на Лобное место. «Иди, палач, руби!» Но только чтобы люди, лю-ди услышали меня…
Он закрыл лицо ладонями.
— Ладно, — неопределенно пробурчал Лукьян. — Идем уж…
— Друзья! — воскликнул Сашка, восторженно оглядывая товарищей. — Друзья! Направимся в театр!
— Что ты, Полежаев, — мягко остановил Критский. — Не пустят в этаком виде.
— А мы — ш-штурмом! С «Марсельезой» на устах!
И, подхватив Лукьяна и Критского под руки, решительно повлек их к театру, распевая во все горло — «Allons, enfants de la patri-ie…»
Они поддержали его нестройными, постепенно крепнущими голосами. Хмель, словно бы пробужденный бравурными звуками, с новой силой зашумел в молодых головах.
Друзья, пошатываясь и горланя, приблизились к ярко освещенному подъезду, перед которым теснились экипажи и сновали юркие перекупщики билетов.
Черная лакированная карета, запряженная четверней, остановилась возле бокового входа. Верзила в наваченном армяке спрыгнул с козел и с лихим треском откинул ступеньки приставной лесенки. Дверца визгнула намерзшими петлями и отворилась; со ступеньки с тяжкой грацией опустилась в объятья подбежавшего лакея дама в салопе; за нею резво спрыгнула темноглазая девочка в пальто с пелеринкой. И величаво выставилась наклоненная вперед треуголка, увенчанная белым султаном. Из-под одернувшегося плаща показался пышный аксельбант.
— Жандарм. Полковник, — шепнул Лукьян.
— Беги, — понимающе кивнул Сашка.
Полковника тотчас окружили какие-то люди; из подъезда выскочил статный майор в голубом мундире. Полковник сделал небрежный жест в сторону юнцов, только что распевавших «Марсельезу»… Лукьян попятился, смешался с толпой. Сашка, поддерживаемый с обеих сторон приятелями, последовал было за ним, но цепкая рука ухватила его за локоть.
Когда университетский солдат вел его по двору в карцер, изо всех окон высовывались студенты, маша ему, как герою, фуражками, ободряя кликами:
— Не дрейфь, Сашка!
— Полежаев, мы с вами!
Он шел, небрежно кивая и подмигивая орущим коллегам. В левом сапоге он нес трут и свечку, в другом — брошюру с первой главой «Онегина».
В грязном, сыром подвале, на залавке под скудным полукруглым оконцем сидели уже Ротчев и Критский. Дверь с грохотом захлопнулась.
— Как настоящих преступников велено содержать, — ухмыльнулся Ротчев. — На хлебе и воде.
— Да, как настоящих, — поддакнул Сашка. — Жаль только, что преступленье наше ненастоящее.
Он разогрел конец свечки и прилепил ее к оконной нише.
— Слушайте…
Но вслух читал недолго: первые же строфы остановили его: они как бы заставляли читать себя медленно, раздумчиво. Звук собственного голоса раздражал, казался слишком грубым. Он все чаще запинался, восхищаясь про себя изяществом мысли, уместностью рифмы, точностью выражения…
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
— Прелесть какая… Верно как… — бормотал он, растроганно, словно бы недоверчиво мотая головой.
— Дальше! — строго велел Критский.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость…
Он остановился.
— Про тебя, — заметил Ротчев, лукаво подмигивая.
— Про всех нас, — поправил Полежаев. И продолжал вполголоса, медленно, как бы выверяя внутренним слухом каждый звук:
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы недолго были
Предмет его привычных дум…
Недуг, которому причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу…
Он вздохнул, отодвинул тонкую книжицу в сторону. — Сколько ума, грусти затаенной. Свободы, легкости…
— Ну же! Продолжай! — понукали товарищи.
— Будет. Я вам не Каратыгин — декламировать. Сами прочтете. А сейчас бай-бай.
Он хитро улыбнулся.
— Теперь я знаю, как «Сашеньку» своего работать…
Но пушкинская легкость обернулась чистым обманом: окрыленность строк, связанных друг с другом кружевной рифмовкой и как бы перепархивающих из строфы в строфу, была ему не под силу. Да и сюжет, едва намеченный в первой главе «Онегина», был как-то неродствен… Впрочем, герой, пожалуй, чем-то похож на «нравственного» кузена, надменного и щеголеватого Дмитрия…
Внезапный задор охватил его: захотелось писать как бы в пику двоюродному братцу.
— Держись, кузен! — бормотал он, потирая ладони, — ты нравствен, а я, брат, ёра и бузотер. Гроза будошников и трактирщиков! Серьезный жанр не по мне. Примусь за пародью…
Как всегда, мешали нетерпенье и лень. Лень было приводить в порядок давние наметки, подвигать дальше своего бесшабашного и безродного героя. А раскачавшись, расскакавшись пером и воображеньем, не терпелось умчаться вперед, не оглядываясь и не останавливаясь, не утруждая себя отделкой кое-как сказавшихся стихов… Впрочем, ему начинала даже нравиться грубоватая неряшливость своей буффонной поэмы.
— Александр Сергеевич артист и аристократ, — бурчал он, вороша исписанные листки. — Ему надо высоко алебарду держать. А я что? Кто? Бастард, неряха…
— Прочел бы, что сочинил-то, — попросил Критский, приподнимаясь на локте.
— А ты разве не спишь?
— Не спится. Сыро, холодно здесь… Ишь, целую поэму накатал.
— Какая поэма… Баловство… Разве вот это местечко:
Ни подчиненности трусливой,
Ни лицемерия ханжей,
А жажда вольности строптивой
И необузданность страстей!
Судить решительно и смело
Умом своим о всех вещах…
Сашка прочел еще несколько строф и примолк.
— Знатно, — молвил Критский. — Дальше читай!
— Нет, брат, — засмеялся Полежаев. — Дальше — уволь, не могу. Дальше не для твоих целомудренных ушек. Уж ты извини, решил я порезвиться…
— Ну! — поощрил Ротчев, высовывая из-под шинели вихрастую голову. — Валяй похабёль, не все же студентам Сенеку зубрить да пресным Карамзиным питаться.
— Ну, коль велите, извольте:
О вы, болваны — мизогины!
Вам слова два теперь скажу,
Какой божественной картины
Вам легкий абрис покажу!
Растянута, полувоздушна,
Калипсо юная лежит…
Постепенно смелея, он до конца дочитал бурлескную одиссею своего героя под хохот Ротчева и смущенное молчанье Критского.
7
Каченовский читал последнюю лекцию курса. Предмет был далекий: связи причерноморских скифов с древними славянами. Профессор, словно жуя что-то невкусное, шевелил вдавленными бескровными устами. В открытые окна лезли ветви громадного тополя; зеленые отсветы клейких пахучих листьев прихотливо трепетали и переплетались на тетрадных листах. Воробьи трещали на пыльном карнизе, словно сало на сковороде. Моховая была загромождена экипажами и пешеходами, стекающимися к Александровскому саду. То одна, то другая голова подымалась над столом и с тоскою оборачивалась к улице.