Тяжелораненые лежали в лесу на носилках, а то просто на разбросанных еловых сучьях, в землянках медсанбата, вырытых в железнодорожной насыпи. Скоро к поезду потянулись те, кто мог ходить, с самодельными костылями и палками, с подвешенными руками на бурых от крови бинтах. Засновали санитары — и все к поезду, к поезду, как к магниту.
Жогин, послав комиссара распоряжаться на поле, был уже в операционной, а его первый пациент, солдат, которого не успели прооперировать в медсанбате, лежал на столе, и Надя с лицом, по глаза закрытым повязкой, стояла с поднятыми перед грудью руками в перчатках. Рана в пах у солдата была грязной, он ослаб от потери крови, изнервничался в ожидании помощи, и операционная сестра не выпускала его руку, то теряя, то снова обнаруживая пульс. А потом был сержант, раненный в голову, и капитан в бреду — пуля прошла под ключицей, и сапер с измочаленными взрывом кистями рук, и обгоревший танкист.
— Скоро они там? — спрашивал Жогин всякий раз, когда вагон вздрагивал от близкого взрыва. Надя слышала гул недальнего боя. Сквозь разрывы снарядов и мин слышалось, как отстукивали тяжелые строчки крупнокалиберные пулеметы, а частая автоматная стрельба сливалась в шорох, идущий, казалось, из-под земли. Но все это она слышала не постоянно, а лишь временами, когда отвлекалась от дела.
«Не страшно?» — спрашивали его узкие, карие, зорко сосредоточенные глаза, когда вагон вздрагивал, как бы отряхиваясь. «Страшно, — отвечала она тоже глазами, такими же зорко сосредоточенными, — но ничего». И он снова склонялся над ранеными и будто забывал о ней.
Распрямлялся, и глаза его в узкой щели между шапочкой и марлевой повязкой спрашивали: «Устала?» Она отвечала тоже глазами: «Не устала, нет…» И это было правдой, она еще не умела уставать.
Когда унесли очередного раненого, Жогин сел на стул, прислушался к тишине.
— Узнай, как идет погрузка. Почему мне не докладывают? — Он чуть повысил голос, что делал лишь в крайних случаях. — Мы стоим слишком долго. — Он мерил время количеством операций. И не сказал, что боится налетов, но Надя поняла его.
— Много ли еще тяжелых?
Надя знала, что тяжело раненных еще много. Тут перемешалось: и санбаты, и полевые госпитали. В сутолоке близкого фронтового тыла никто как следует не делал первичной обработки ран, а поездным хирургам нечего и думать все это исправить.
— Надо грузить, грузить. А потом, в дороге, мы уже займемся ранами, — подсказала она.
— Грузить? — опомнился он. — Да, да. — И велел Наде покинуть операционную — помогать там, на поле.
Доцент кафедры хирургии Московского института Жогин был начальником санитарного поезда. Он терпеливо учил ее и, будучи старше на много лет, относился к ней с отцовской заботливостью.
Это был их третий рейс к фронту. Наде не забудется та последняя ночь, когда они сидели долго, чуть ли не до утра, на ступенях вагона. Поезд стоял в степи. Густо синела сумеречная даль в той стороне, откуда шла ночь, и багрово тлела там, куда село солнце и где шла война. Украинская степь то и дело меняла свои краски: то вдруг темнела, и небо, казалось, припадало к ней, то вдруг будто отсветы далекого пламени озаряли ее, и небо отпрядывало от земли, и видней делались змеистые дороги, балки, кустики, будто бойцы, бегущие в атаку. Степь уже жила своей жизнью, хотя на нее только что накатывалась, а потом (надолго ли?) откатилась война: где-то били свою дробь перепела, откуда-то наносило горьковато-сладковатым запахом полынка, и еще эта игра света и теней, какую можно видеть только над морем да над степью, делали мир загадочным, призрачным.
Надя еще не знала тогда, что такое война, она ощущала ее через чужие муки. Не знала она и того, долго ли она продлится. Ей почему-то казалось, что завтра проснется, а войны уже нет. Жогин качал седой головой — странно, седина не старила, а как бы подчеркивала моложавость его узкого лица — и говорил:
— Нет, Надюша, наши руки, руки хирургов, потребуются надолго. Ты не можешь представить, что нас ждет и сколько мы еще увидим теплой людской кровушки.
— Зачем так пугать? Вы что — не верите в наши силы? — запальчиво возражала она.
— И сразу — не верю! Если бы не верил, не говорил бы о море крови. А раз кровь, значит, борьба. И победа.
Да, она не во всем его понимала, он мыслил куда шире ее… И вообще, он был умный, сильный, красивый.
Бой опять приближался — на станцию то и дело залетали мины, и среди раненых, которые брели и брели из леса и которых несли на носилках, вдруг раздавались крики, кто-то падал, кто-то зажимал свежую рану, и Надя видела темную кровь меж пальцев. Санитары и сестры пытались перевязывать, но раненые стремились к поезду: потом, потом… Надя собирала тех, со свежими ранами, распределяла по вагонам, что стояли поближе, велела накладывать жгуты, останавливать кровотечение. Перевязывать, перевязывать… Она не привыкла и, наверное, никогда не привыкнет к человеческим страданиям, и потому особенно тяжко было ей видеть, как люди, уже ушедшие от смерти, снова находили ее. За всем этим она забыла о Жогине. С очередной группой раненых вернулась из леса и стала рассовывать их по вагонам, и без того до отказа набитым, и вдруг услышала крик «воздух!», а потом уж грохот моторов над самой головой и треск пулеметных очередей. Когда взорвалась бомба, она уже лежала — кто-то сильно толкнул ее и прижал к земле. А когда пыль и дым рассеялись, она увидела мечущиеся фигуры людей, лежащий на боку вагон-операционную и дымное пламя над ним. Вскочив на ноги, бросилась к горящему вагону, но ее цепко схватили за руку и потащили туда, где стоял уцелевший состав, впихнули в двери уже тогда, когда он тронулся.
— Жогин, Жогин…
Она очнулась. Жогин сидел перед ней, белея свежим бинтом, опоясавшим его голову, держал пальцы на ее пульсе. Она закрыла глаза, приняв это за бред, но пальцы, пальцы… Они прикасались к ее руке и были холодными.
— Я чуть не умерла, когда увидела, как горит наша операционная, — заговорила она, еле слыша себя.
— Пока живешь, не умирай. Эта мудрость стоит большого опыта человечества, — дошло до нее сквозь шум в ушах и стук колес.
— А я бы умерла…
«И умерла бы!» — подумала она сейчас, выходя из перевязочной. Здесь, как ни в каком другом месте, она видела, что госпиталю приходил конец: подживали последние раны.
Потом, это было под Смоленском, когда они стали мужем и женой, Жогин спросил ее:
— А тебе не страшно, Малышка?
— Страшно? После стольких переделок?
Он помедлил и сказал:
— Я о другом. Если что — на сердце останется рана. Может, придет другая любовь, и еще придет, но рана останется. Разве только время залечит ее.
Жогин многому научил ее в хирургии, не научил лишь тому, что рану в сердце все же надо и можно залечить. И не только времени это по силам сделать, но и самому человеку.
Она шла из перевязочной, измученная воспоминаниями о Жогине, и весенний день, первый по-настоящему весенний день, который так приметно начался, теперь был ей в тягость. Надя впервые ощутила то, что мешало ей спокойно расстаться с госпиталем: это все та же рана в сердце. Она не хотела другого жизненного состояния, кроме привычного состояния военной тревоги.
— Сима, ты не знаешь, где Кедров? — услышала она голос кастелянши и, повернувшись на него, увидела взволнованную старую полную женщину в халате до пят.
— А что случилось?
Кастелянша перевела дыхание и сообщила:
— Ему телеграмма из Тихвина: при смерти мать…
Надя подошла к окну, как-то боком легла на подоконник. К ней подбежала Сима, стала тормошить:
— Что с тобой, доктор, что?
Хватив раскрытым ртом свежего воздуха, Надя распрямилась.
— Душно тут! — В серых крупных глазах ее стояла боль.
«Что это, будто от моей мамы…»
А маму свою она не помнила. Ее мать, красная сестра милосердия Екатерина Васильевна Сурнина, погибла в снегах под Пермью в девятнадцатом, когда Наде шел третий год.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Новоград стоял на трех холмах, как и полагалось древнему поселению. Наверно, уж при закладке первого камня ему определялась судьба крепости, о чем и до сих пор напоминали земляные валы. Они тянулись по холмам, обозначая прежние контуры города. В двух местах валы прерывались — их пробивали два могучих оврага, узкие у своей вершины и широченные у впадения в реку. Скорее всего, когда-то тут был один большой холм, а уж потом эти овраги раскроили его, сделав три гряды. У подножия одной из них вилась замкнутая стежка монастырской стены.