Кедров долго рассматривал на стене у входа в музей старательно нарисованную художником карту города: заводские трубы и колокольни соборов, квадратные площади, длинные улицы вдоль реки и короткие меж оврагов, взлохмаченную зелень садов и скверов, даже пароходики на голубой воде…
Краеведческий музей — это первый заветный адрес, который ждал его после войны. Если бы Дмитрий кому-либо признался, с каким нетерпением ждал этой встречи, ему не поверили бы или признали за чудака. И на самом деле: подумаешь, какая невидаль — музей! Но Кедрову был дорог именно он. Вспомнил, как, отправляясь на фронт летом сорок первого, он в последнюю минуту обошел музейные залы, полюбовался экспонатами родной северной природы. Как живого, погладил по буйной молодой шерсти чучело медведя. Он сам его добыл в вологодском лесу и сам сделал чучело. Птицам — каждую вторую он тоже добыл сам — Дмитрий просто поклонился. Тоска, как тогда, сжала горло, когда он подошел к дверям такого же музея, какой покинул почти пять лет назад. Ни родители Дмитрия, ни одинокий дядя Никифор, зоотехник, принимавший в судьбе парня близкое участие, не поверили бы, что из усердного и небалованного молодого человека после тринадцати лет учебы в семилетке, в зоотехникуме и педагогическом институте выйдет всего-навсего научный сотрудник музея. Никто из родных не понимал его, разве только мать.
«Да он сроду у нас такой, Митенька-то. Я-то уж знаю. Иного из него не сделаешь», — говаривала она.
…Дмитрий вошел в музей. В ноздри ударил сырой воздух заброшенных каменных помещений, так знакомый Дмитрию по фронтовым разрушенным городам, и удручающий подвальный запах плесени — гостьи всякой землянки. После залитых солнцем улиц, после теплого ветра здесь казалось особенно неуютно и даже жутковато.
Он хотел повернуться и уйти, предполагая, что вряд ли найдет здесь что-либо интересное при всех этих явных признаках запущенности и провинциальности, но удержаться не мог и, купив билет, открыл дверь.
Первый зал рассказывал о том, как сражались на фронтах новоградцы.
Из соседнего зала хлынула толпа школьников. Они шумели, толкали друг дружку, и настроение их было, судя по всему, самое развесеннее, и холодные залы музея не охладили его.
Заметив стоящего в сторонке военного с палочкой, толпа как бы споткнулась, погас шум; ребята, почтительно поглядывая на орденские колодки капитана, на палку, проходили мимо, иные, посмелее, здоровались, другие, стеснительно косясь, проскальзывали бочком, и все растекались вдоль стен, заглядывали в витрины, где лежали оружие, личные вещи, письма, фотографии воинов-земляков. И кто-то уже строчил из пулемета: «т-р-р-р», кто-то стрелял из пушки: «пух-пух», кто-то пикировал на самолете на вражеские окопы: «и-их-х».
Ребята еще жили войной. «Интересно ли хоть одному из них будет то, что было интересно мне в такие же годы? — снова подумал он. — Научатся ли они, дети войны, понимать природу? Захотят ли слушать утреннее пение птиц, как самую лучшую музыку на земле?»
Он прошел в зал природы родного края с волнением, как в дом друга, с которым давно не встречался и встречи с которым ждал.
Дмитрий вошел и остановился, набрал воздуха в грудь и как бы задохнулся: дом друга был перед ним, скудный, полупустой дом… Нет, он не шел ни в какое сравнение с тем домом в Вологде, где до войны Дмитрий был своим человеком и все в нем, том доме, было его.
«Но разве дружба меряется тем, скудный он или богатый, дом друга?» — возразил он себе, подходя к потрепанному чучелу медведя на задних лапах.
Медведь был обшарпанный, кажется, он устал тут стоять. Грустно глядели на Дмитрия стеклянные бусинки глаз. Пережил войну, дружище! У Кедрова от нежности сжалось сердце. А вот и волк со впалыми боками, с лобастой крепкой башкой, лисица с вылинявшим, но еще броским мехом… Здорово сделал натуралист изгиб ее тела.
Кто-то затопал позади, и Дмитрий обернулся. Две девчушки, отколовшись от шумной толпы школьников, бежали через вал, направляясь к стене, на которой до самого потолка то на сучках, то на пеньках, то вцепившись коготками в ствол дерева сидели птицы. Кедров подошел к девчушкам, они застеснялись, хотели задать стрекача, но он остановил их.
— Вас заинтересовала какая-то птица? — спросил он. Девочки потупились, опустили головы. — Вот эта? — Кедров показал на серенькую невидную птичку, что оказалась к нему ближе других.
— Она, — ответила девочка с косичками и подняла голову. Другая, в синем беретике, промолчала, но тоже распрямилась.
— Это жаворонок, — сказал Дмитрий, — птица из отряда воробьиных. Вы слыхали, как она поет? Самая ранняя гостья наших краев. Наверно, уже прилетела. Появились проталины, она тут как тут. А видали, как она поднимается в небо? Нет? А как поднимается ворона?
— Она, как самолет, разбегается и — кругами, — сказала девочка с косичками.
— Вовсе не кругами — она так летит! — возразила другая и начертила рукой в воздухе прямую линию.
— А жаворонок по вертикали: вспорхнет — и, как на ниточке, все выше и выше. Просыпается он рано, когда поле еще молчит. Знаете, вспорхнет, чуть поднимется, а солнце еще не взошло, и он опять камнем в рожь, досыпать. А потом еще раз, еще, пока не увидит солнце…
— Как здорово! — воскликнула девочка с косичками.
Дмитрий не заметил, как увлекся и стал рассказывать о песенных состязаниях жаворонков — будущих пап, когда они хотят пением доказать свое превосходство. И будущая мама выбирает себе самого голосистого.
Девочке в беретике жаворонок был неинтересен, и она, глядя на Дмитрия все еще робкими глазами, спросила про орлана, широко разметавшего крылья под самым потолком:
— Тут написано: залетел в наш край. А здесь вовсе не его дом, и его убили. Зачем он залетел сюда?
«Доброе сердечко…» — подумал Кедров о девочке.
— Зачем — я не могу сказать, но почему он залетел, могу догадаться, — заговорил Кедров. — Здесь когда-то жили его предки, вот он и залетел. Но его встретили выстрелами, напугали, и он стал блуждать, пока не нашел смерть. На фронте я видал: летят журавли клином, курлычут, что-то говорят по-своему, а немцы по ним из пулеметов. Журавли услышат свист пуль, смешаются и, вместо того чтобы лететь вперед, на свой теплый юг, поворачивают обратно. И кто знает, куда они прилетят.
— Бедные журавлики… Но у нас нет фашистов, кому надо было убивать орлана?
Дмитрий смутился, но девочки вроде и забыли об орлане, стали интересоваться другими птицами.
— А вы, дядечка, военный? — спросила та, что с косичками, но ее перебила другая, шепча:
— Дядечка — капитан…
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю!
Дмитрий усмехнулся:
— Верно, капитан!..
— А вы, дядечка капитан, учитель?
— Случалось. Вел биологию. А так — я орнитолог.
— Орни… толог?
— Да, я изучал жизнь птиц. До войны. Ну и на войне, если приходилось.
Девочки переглянулись и, ничего не сказав более, побежали из зала. Дмитрий услышал, как одна из них, с косичками, все старалась выговорить название его незнакомой профессии, запомнила она только первую часть слова, но тотчас вышла из положения: «Птичник, вот кто он…»
«Птичник… Действительно!»
И представил себя делающим чучела… Он и на самом деле мечтал об этом. Чучела у него получались: умел подсмотреть в птице характерную позу, умел найти пластику. Но…
Упрямость этого «но» сильнее всего почувствовал, пожалуй, именно сейчас. На войне он делал самое важное, самое главное, что тогда ему выпало делать. И какой должна теперь быть та должность, которая хоть как-то уравняла бы его с тем фронтовым капитаном Кедровым? И если он будет тем же капитаном Кедровым, каким был все годы войны, и если он, как и миллионы таких, как он, с такой же беззаветностью будет сражаться на новом фронте, как же они украсят трудом свою Россию! И какой рубеж нового фронта должен занять он? Окольцовывать осенью пролетных птиц, а весной встречать их и потом заниматься обобщениями новых открытий? Мастерить чучела и радоваться, что таких до него еще не было? Не надо это людям сейчас, и ему не надо! А что надо?
Как он хотел возврата в эту новую, вернее, прежнюю свою жизнь, и какой простой ему казалась встреча с ней, и как все усложнилось в самом столкновении старого и нового.
А может, не надо ничего усложнять?