Туполев не стал призраком, он остался жив… Как известно, после войны Туполев был реабилитирован и стал одной из наиболее популярных в Советском Союзе личностей, получив все наивысшие звания, чины и награды. Имя его буквально стало легендарным благодаря его вкладу в развитие советской авиации.
Дядя Марк погиб на Колыме в 1943 году, примерно в то время, когда я высаживался на Керченский плацдарм. О гибели его мы узнали лишь через пять лет.
А на кратком свидании с тетей в больнице Бутырской тюрьмы он сказал: "Я ни в чем и ни перед кем не виноват. Если я погибну, то знайте: меня оклеветали Туполев и Преображенский".
Разумеется, тетя, верная своей политике, не открывала мне тайны до тех пор, пока академик Туполев, генерал-полковник, генеральный конструктор, многажды герой и лауреат, не был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу.
И тогда тетя поведала мне обо всем, чтобы осуществить свой план отмщения: мы с ней вычеркнули фамилию кандидата в депутаты Туполева из избирательного бюллетеня.
Можно ли было представить себе, до какой жизни я докачусь? Что совершу антигосударственный акт, за который в "доброе старое время”, если бы узнал кто следует, меня бы отправили еще подальше, чем Туполева, – чтобы знал наперед, как исполнять свой гражданский долг.
Глава II. ОБОРОНА МОСКВЫ И ТАШКЕНТА
ОКОПНЫЙ ФРОНТ И ПАНИКА В МОСКВЕ
Вернусь к полудню рокового дня 22 июня 1941 года...
"Война? - пронеслось у меня в голове. - Неужели японцы на нас напали? Или опять белофинны полезли, мало им было разгрома на линии Маннергейма?"
Но из репродуктора донеслись наконец слова, которые сознание мое отказывалось воспринимать после беседы с дядей Федей. Фашистская Германия?!
Я стоял как в столбняке и очнулся от голоса тети Дуси, ворвавшейся в комнату.
- Начальнички... вашу мать! Раззявы, все проглядели, все прос...али... Бабы говорят, немцы-то под Смоленском уже! - кричала она, наступая на совсем опешившего дядю Федю.
- Что ты мелешь, Дарья! Не может такого быть, Хозяин не допустит, - бормотал дядя Федя.
- Да пошел ты в ж... со своим "хозяином"! Бабы говорят - сбег он, твой "хозяин", неизвестно куды, - выпалила тетя Дуся.
- Типун тебе на язык, Дарья! - ахнул сосед и побежал в коридор к телефону.
- Сколько же народу-то теперь понапрасну побьет, а кто отвечать за это будет?! - закричала ему вдогонку тетя Дуся. Но вопрос ее так и остался висеть в воздухе.
Замечу к слову, что не только один дядя Федя не ответил на невольно вырвавшийся у жены вопрос (который тогда у всех был на устах). Даже самая передовая в мире марксистско-ленинская историческая наука и по сей день ничего вразумительного по этому поводу не сказала. Что же касается переданного тетей Дусей сообщения "Агентства ОБС" о том, что Хозяин сбежал "неизвестно куды", то оно действительно оказалось вымыслом.
Как теперь известно из некоторых источников, товарищ Сталин 22 июня 1941 года из столицы не выезжал. Он настолько был потрясен вероломством Гитлера, что погрузился в черную меланхолию, предоставив расхлебывать кашу своим верным соратникам.
Из-за коварного хода вчерашнего "союзника и друга" товарищ Сталин на время утратил дар творческого мышления. К оценке сложившейся ситуации он подошел сугубо догматически, решив, будто мировой капитал станет теперь на сторону фашизма против советской страны.
- Все кончено! - якобы сказал великий вождь.
Но почему-то империалистическая буржуазия стран Запада, вопреки учению Ленина - Сталина, поступила наоборот и протянула СССР руку помощи в борьбе против фашистского агрессора. Товарищ Сталин, как известно, не отверг протянутой ему руки мирового капитала и схватился за нее двумя руками, руководствуясь пословицей "Война все спишет".
И колесо Истории снова закрутилось в нашу пользу, по направлению к "светлому будущему" человечества...
Не помню, что было после речи товарища Молотова. По всей вероятности, я побежал вместе со всеми получать противогазы и бумажные светомаскировочные шторы. Наверно, запасал воду во все ведра, кастрюли и склянки, таскал песок и копал щели во дворе...
К вечеру позвонила тетя и велела мне ехать к папе в больницу - он лежал в Первой Градской. В центре Москвы, где мне надо было пересесть на другой трамвай, творилось что-то невообразимое. Кузнецкий мост, Неглинка, Столешников переулок кишели людьми. Колоссальные очереди, сквозь которые с трудом удавалось прорваться, толпились у ювелирных и комиссионных магазинов, банков и сберкасс…
На второй день войны мы провожали в Красную Армию Атамана, которому уже исполнилось 18 лет. Как мы с Колдуном завидовали ему: он ведь успеет повоевать с фашистами, а нам до армии целых два года – не говоря уж о Сопле, которому еще пять лет ждать.
Оставалось надеяться, что Атаман и за нас повоюет – мы не сомневались, что он непременно станет Героем Советского Союза и прославит наш двор!
Все перевернулось вверх тормашками – мы пели "Если завтра война… мы сегодня к походу готовы", а фашисты застигли Красную Армию врасплох! Маршал Ворошилов заявлял: "Красная Армия будет воевать на территории врага!"- а враг, наоборот, воюет на советской территории.
Учитель истории М. И. Хухалов нам твердил на уроках: если империалисты нападут на СССР, то пролетариат повернет оружие против собственных буржуазных правительств и установит в капиталистических странах советскую власть. Так учит марксизм-ленинизм. Но почему-то когда фашисты вероломно напали на СССР, ни в Англии, ни в Америке социалистические революции не вспыхнули. Даже французский пролетариат не поднялся на баррикады, как во времена Парижской Коммуны.
В газете "Правда"было сообщение, что в неразорвавшемся вражеском снаряде найдена записка: "Долой фашизм! Да здравствует товарищ Сталин!"Это явно указывало на то, что в тылу фашистов зреет восстание немецкого пролетариата. И мы с Колдуном и Соплей были уверены: восстание вот-вот должно произойти – согласно марксистско-ленинскому учению, и тогда Красная Армия нанесет решающий контрудар, отбросит фашистов и разгромит их наголову…
...Третий день войны я провел у тети, которая собирала меня в пионерский лагерь на месяц. Папа еще находился в больнице (куда попал после своего освобождения из Лубянки).
Тетя устроила в больнице семейный совет, на котором большинством голосов было решено, что мне нечего теперь одному болтаться в городе под угрозой бомбежки фашистской авиации.
Для меня, человека, уже получившего паспорт и брившегося, находиться в этой сопливой шарашке с ее знаменитым девизом "Солнце, ветер, онанизм укрепляют организм!" было унизительно.
24-го числа я поехал к себе в Новые дома, намереваясь зайти к Колдуну и оставить соседям ключи от нашей комнаты. Я не подозревал, что ни Колдуна, ни Соплю не увижу никогда.
В городе теперь было больше порядка, это я наблюдал из окна трамвая. На улицах установили репродукторы, из которых разносились русские народные песни в исполнении хора им. Пятницкого и сводки Совинформбюро, сообщавшие о страшных потерях немецко-фашистских войск.
Я тогда со дня на день с нетерпением ожидал, когда объявят о контрударе нашей доблестной Красной Армии.
Размышляя о том, кончится ли война к моему возвращению из пионерлагеря, я вошел в наш подъезд, где столкнулся с дворником Макаровым.
- Который раз за тобой сегодня хожу, - недовольно пробурчал дворник. - Давай, расписывайся...
Я расписался где-то огрызком химического карандаша и получил листок оберточной бумаги, оказавшийся повесткой. С изумлением я прочитал, что Ларский Лев Григорьевич, 1924 года рождения, согласно постановлению Мосгорисполкома должен явиться 24 июня 1941 года на сборный пункт по такому-то адресу к шести часам вечера, имея при себе паспорт или метрическое свидетельство, две смены нижнего белья, два полотенца, одеяло и запас продуктов на несколько дней. В конце повестки значилось: "За неявку в указанный срок или уклонение от явки вы будете привлечены к строгой ответственности по законам военного времени".
Глянул на ручные часы - было без пяти минут шесть!
- Дядя Прохор, я же не успею! - в ужасе закричал я, но дворник лишь пожал плечами - это его не касалось.
Я вихрем ворвался домой и стал метаться по квартире. Вещи мои, выстиранные, выглаженные, заштопанные и упакованные в чемодан и рюкзак, находились у тети на Елоховской. Не долго думая, я схватил школьный портфель и набил его грязным бельем из чулана, захватил одеяло и папино пальто, перешитое из шинели. Тетя Дуся на ходу сунула мне немного денег, батон хлеба и бутылку кефира.
Колонна грузовиков уже выезжала со школьного двора, когда я туда прибежал. К счастью, я оказался среди ребят из нашего дома. Никто не знал, куда нас повезут и зачем, - в армию мы еще не годились.
Долго грузовики тряслись по всей Москве, пока не приехали на какую-то товарную станцию. Было уже темно, когда нас, словно стадо баранов, стали загружать в вонючие теплушки.
На исходе третьего дня войны наш товарный состав тронулся и поехал в неизвестном направлении. Вместо пионерского лагеря я очутился на окопном фронте вместе с сотнями тысяч других московских школьников, студентов, домохозяек, работников умственного труда и заключенных исправительно-трудовых лагерей. Сооружалась гигантская оборонительная система, состоявшая из нескольких линий. История еще не знала такого размаха землекопных работ: к западу от Москвы вся земля в радиусе 250 километров была изрыта противотанковыми рвами, утыкана дзотами, опутана колючей проволокой... Казалось, там сам черт ногу сломит, не то что фашистские танки!
"Если все наши рвы и окопы вытянуть в одну линию, то можно опоясать ими земной шар! - с гордостью заявил на митинге начальник укрепрайона. - Врагу никогда не прорвать нашу неприступную оборону!"
Сперва наш школьный стройотряд копал противотанковый ров возле станции Ярцево на железной дороге Москва - Смоленск (бои, говорят, шли уже в Смоленске!). Честно признаюсь, мой личный вклад в дело обороны Москвы не был особенно значительным. За все время я в общей сложности выкопал что-то около 9 кубометров грунта - при дневной норме 3 кубометра. Как обычно, мне не везло: с первого же взмаха я тюкнул лопатой себе по ноге и вышел из строя на целый месяц. Потом я болел ангиной, а когда снова взялся за лопату, то из-за трудового энтузиазма стер себе в кровь ладони.
Когда мозоли зажили, в уже пострадавшую ногу попали маленькие осколки от фашистской бомбы, сброшенной с самолета. Причем попали только в меня - больше никто не пострадал. Школьники из нашего стройотряда откровенно завидовали мне: фронтовое ранение! Я уже мысленно представлял себе, какое внушительное впечатление произведу на девочек, если войду в свой 10 "А" класс, опираясь на палочку, как раненый фронтовик. Ранение казалось пустяковым, даже перевязку мне не сделали, только помазали йодом.
Вдруг поднялась стрельба и началась паника. Ничего нельзя было понять. Одни кричали, что фашисты прорвали наш фронт, другие - что фашисты сбросили десант парашютистов. С криками "Нас окружают!" окопный фронт побежал по направлению к Москве, побросав лопаты.
Я побежал вместе со всеми, однако на второй день отступления нога у меня распухла, и я почувствовал сильный жар. Если бы не Кабан, оголец с нашего двора, я бы, наверное, пропал. Он притащил меня в какой-то военный госпиталь, где мне собрались отпиливать ногу. Меня уже положили на операционный стол, но тут опять поднялась паника: "Немцы!" Врачи разбежались, а Кабан уволок меня в сарай к одной старухе, на мое счастье, оказавшейся деревенской колдуньей. За мои ручные часы (подарок тети к шестнадцатилетию) и три рубля старуха исцелила заражение посредством толченого "чертова пальца", подорожника и ворожбы.
Мы с Кабаном решили вернуться домой в Москву, но на станции Вязьма случайно встретили остатки нашего отряда. Нас включили в "истребительный батальон", который во время паники тоже наполовину разбежался. Мы должны были охранять железную дорогу от фашистских парашютистов и диверсантов, но оружия у нас не было.
В начале осени я попал еще в одну панику и драпал почти 200 километров - от Вязьмы до самой Москвы. Вместе с нами бежали и красноармейцы, и командиры, причем никто не понимал, откуда вдруг взялись фашисты и как они прорвались через нашу непроходимую гигантскую оборону, которую сотни тысяч людей воздвигали все лето. (Мои мытарства на окопном фронте впоследствии были отмечены медалью "За оборону Москвы".)
- Кто виноват, что такая катастрофа? Может, в правительстве оказались враги народа? - недоумевали все.
Красная Армия оказалась совершенно неподготовленной к маневренной войне. Она могла сражаться, если враг перед фронтом, но если фашисты появлялись в тылах, теряла боеспособность из-за страха перед окружением. В начале войны целые полки сдавались в плен нескольким немецким мотоциклистам. Вражеские лазутчики, переодетые красноармейцами, сеяли страшную панику, крича: "Немцы! Окружают!”
В Москву я попал неожиданно. Наша команда, человек тридцать школьников и студентов, вышла в лесу к полустанку, где толпились молочницы с бидонами, ожидавшие пригородный поезд, - это оказалась ветка Белорусской железной дороги. Через два часа я был уже в самом центре столицы, на улице Горького, блещущей чистотой, как в мирное время. К нашей радости, никаких развалин и пожарищ в центре не оказалось, хотя фашистская авиация совершала регулярные налеты на Москву. Город выглядел, как в праздники: девушки были в нарядных платьях, на улицах все время слышалась музыка, доносившаяся из репродукторов, словно никакой войны нет и враг не приближается.
Внешний вид у меня был такой, что прохожие шарахались. Конечно, тут же я нарвался на комендантский патруль. Лейтенант сперва принял меня за дезертира, бежавшего с фронта. Слава богу, чудом у меня сохранился паспорт и справка, которую всем школьникам выдали на окопном фронте вместе с деньгами в сумме 146 рублей. Военные меня отпустили, приказав срочно зайти в парикмахерскую и в баню.
Мне просто стыдно стало за то, что я поддался панике и драпал: ведь раз в Москве все спокойно, значит, на фронте порядок. И я заявился к тете на Елоховскую этаким "героем"- с тортом "Пралине”, банкой бычков в томате и бутылкой белого портвейна, спустив всю полученную мной на окопном фронте зарплату в коммерческом гастрономе у Разгуляя и в парикмахерской.
Целую неделю я отсыпался и отъедался, а когда пришел в себя, то мне уже казалось, что вся эта окопная эпопея с кошмарным блужданием в лесах мне просто приснилась.
"Мне ли, раненому окопному волку, сидеть за партой, словно девчонка? Пойду трудиться – все для фронта, все для победы”, - решил я. Однако устроиться оказалось непросто: на один завод меня не приняли из-за репрессированных родственников, на другой – из-за сильной близорукости, третий завод собирался эвакуироваться. Так я и проболтался в Москве до середины октября…