Разумеется, я не переоделся в форму капитана Котина и не пошел вместо него на штабную игру. Капитан Котин был там собственной персоной в числе всех штабных офицеров, расположившихся у КП командира дивизии, а я притаился метрах в семидесяти от них, в старой стрелковой ячейке, вырытой под большим камнем и надежно замаскированной сверху с помощью капитанского ординарца. Ординарец должен был осуществлять между нами связь: приносить мне записки от капитана с конкретным заданием и его топокарту с обстановкой, а от меня приносить ему ту же топокарту и нарисованные мной на листах блокнота схемы (само собой, он должен был соблюдать различные приемы конспирации, чтобы это выглядело так, как будто сам капитан Котин своей собственной рукой эти схемы чертит).
Пришел генерал, и мы стали играть.
Ординарец грелся наверху на камне, а я сидел, скрючившись, в глубокой сырой норе, работать было неудобно, на бумагу сыпалась земля. По сигналу своего капитана ординарец время от времени направлялся к нему с фляжкой или с зажигалкой, чтобы дать прикурить. Бумаги, свернутые в трубочку, он нес в рукаве шинели и незаметно передавал шефу.
Вначале игра шла весьма успешно.
- Мы впереди всех, всем полкам нос утерли! - докладывал мне сверху ординарец. - Сам генерал говорит, учитесь, мол, у капитана Котина. Вот это, говорит, штабная культура.
В последнем задании либо сам Котин перепутал север с югом, либо я что-то напутал - в моей берлоге совсем темно стало, а я и без того плохо видел. Но тогда я об этой ошибке не подозревал. Ординарец понес схему, но его возвращения я так и не дождался. Я сидел в норе до самой ночи, окоченел, как цуцик, от холода и сырости. Потом я выбрался оттуда, долго плутал по каким-то чужим тылам, пока не разыскал расположение нашего полка. Только под утро добрался я до штаба и узнал, что капитан Котин только что сдал дела и уехал со своим ординарцем принимать командование каким-то другим полком. В отношении меня он никаких распоряжений не оставил.
Впоследствии я узнал, что, опростоволосившись на этой штабной игре, он чуть было не проиграл свою карьеру. Выручила партизанская смекалка. Последняя его схема вызвала дружный хохот всех присутствующих на разборе задания.
- Капитан Котин, вы что, больны? Или перебрали из своей фляжки, видно, часто прикладывались?! - кричал на него генерал. - Вместо того чтобы ударить по противнику, вы правым флангом бьете по соседу справа, а левым флангом - по собственным тылам и своему штабу. Как прикажете это понимать?!
Котин не растерялся.
- Виноват, товарищ генерал, перебрал самую малость. Болен, радикулит замучил.
Ему сошло, учли "штабную культуру", а мне ротный влепил три наряда вне очереди в караул за то, что отсутствовал на вечерней поверке...
И пошла у меня по прибытии на фронт полоса неудач.
Я был готов к великим подвигам, но отнюдь не к тому, что увидел, то есть серым, унылым, как станет ясно, будням, именно из-за этого я снова оказался в придурках, но на этот раз уже не в тылу, а на фронте.
х х х
Пусть простит меня читатель за небольшое отступление от сюжетной линии, но я снова хотел бы затронуть вопрос о месте и роли придурков в Советской Армии. По наивности в свою бытность клубным богомазом я полагал, что последние существуют только в тылу, а на фронте кантоваться не могут. Поэтому они и стараются всеми правдами и неправдами в запасных частях оказаться, и комиссии за ними охотятся именно для того, чтобы бросить их в бой.
В моем представлении, на фронте почти все поголовно должны были бы сражаться в бою, на передовой. Однако на своем немалом опыте я убедился, что придурков на фронте оказалось еще больше, чем в запасном полку, да и почетом они пользовались куда большим, чем тыловая бражка.
Читатель может положиться на мой опыт. На фронте мне пришлось спускаться и подниматься по многим ступеням "придурочной иерархии”. Достаточно перечислить мой послужной список, чтобы в этом убедиться.
Прежде чем стать ротным придурком в саперах, я побывал в придурках при обозе и при похоронно-трофейной команде. Затем я некоторое время был штабным придурком, поднялся до штаба корпуса и, возможно, пошел бы еще выше, если бы не обнаружилось, что у меня нет допуска к секретной работе. Я опять спустился до ротного уровня, был писарем в стрелковой роте. А в самом конце войны по воле судьбы я (к счастью, ненадолго) оказался придурком, исполняющим обязанности советского коменданта города Тржинца.
К этому я должен добавить, что иногда – хоть это и случалось не по моей воле – я по совместительству состоял в придурках при оперуполномоченном особого отдела, а также при комсомольском бюро.
Во фронтовом лексиконе термин "придурок"употребляется еще в одном значении. У ротных и батальонных писарей и в строевых отделах штабов, ведающих учетом, этим термином обозначаются лица (а также и конский состав), не состоящие на довольствии в подразделениях, где они числятся по спискам. В обиходном же смысле придурками величали вообще нестроевиков, в том числе и самих писарей, состоявших на довольствии в своих подразделениях. Именно эта многочисленная категория всевозможных откомандированных и прикомандированных и составляла цвет, элиту всей придурочной братии из числа рядового и сержантского состава.
В ее рядах состояли даже целые коллективы, к примеру, дивизионный ансамбль песни и пляски, заштатные писари в штабах и службах, художники, фотографы, внештатные корреспонденты и корректоры дивизионной многотиражки, целая гвардия неположенных вестовых, коноводов, личных парикмахеров, сапожников, поваров и портных. И это еще не считая фронтовых подруг, состоявших при начальстве.
Но пусть читатель не сделает поспешный вывод: мол, вся эта братия холуев и захребетников заботилась лишь о спасении своих шкур, в то время как на передовой гибли в боях солдаты, отдававшие свои жизни за Родину и лично за товарища Сталина. "Для кого война, а для кого хреновина одна…"- говорили на фронте. Почему эту братию, получавшую лучшие куски из солдатского котла, разбавлявшую солдатскую водку и за этот счет выкраивавшую себе по пол-литра неразбавленной вместо положенных 100 граммов, не бросали в бой наряду со всеми? – спросит читатель.
Дорогой читатель, институт придурков в Советской Армии, конечно, порождал некоторые отрицательные явления, в первую очередь воровство, хищения казенного имущества, пьянство, но его роль не исчерпывалась лишь негативными моментами. В том и состоял парадокс, что именно придурки в боевой части образовывали ее ядро, ее костяк, без которого воинская часть была бы не в силах восстановить свою боеспособность после понесенных потерь. А потери в боях доходили до 80-90 процентов от численности личного состава.
Скажи мне, читатель, кто имел больше шансов уцелеть в жестоких боях: пулеметчик или парикмахер, автоматчик или сапожник, стрелок или столяр? Я думаю, что теперь ты сам догадаешься, из кого формировали ряды ветеранов, являвшихся наряду с боевым знаменем необходимым атрибутом воинской части. Ветераны, прошедшие большой боевой путь, являлись хранителями славных традиций воинской части, живыми памятниками истории. Спору нет, имелись среди ветеранов и бывшие вояки, в свое время отличившиеся в бою, а потом сменившие строй на тепленькие места подальше от передовой. Портреты их продолжали появляться на страницах дивизионной многотиражки, где рассказывалось об их подвигах в назидание новичкам. Но сами герои давным-давно успели сменить автоматы на чернильницы, поварешки или сапожный инструмент либо пристроиться в ординарцы к начальству.
К сожалению, я не силен в философии, а Карл Маркс, друг моего детства, который на фронте от меня отвернулся и однажды едва не подвел под пулю, в своей бессмертной и всеобъемлющей теории обошел вопрос о придурках. Я полагаю, что если его теорию применить творчески, то придурков можно определить как базис, на котором стоит вся армейская надстройка. В подтверждение этого вывода приведу такой эпизод. Когда наша 128-я Гвардейская Туркестанская Краснознаменная горнострелковая дивизия была переброшена из Крыма на 4-й Украинский фронт, к нам прибыл со своей свитой сам командующий фронтом генерал армии Петров. Это был прославленный военачальник, герой обороны Одессы и Севастополя.
На торжественном построении всех частей генерал Петров приказал представить ему старейших ветеранов, проходивших в дивизии кадровую службу. Таких старослужащих ветеранов во всей нашей 128-й дивизии сохранилось лишь десятка полтора, однако в строю не оказалось ни одного. Произошло небольшое замешательство среди начальства, но, слава богу, все обошлось.
С небольшим опозданием герои-ветераны прибежали из тылов и были представлены командующему, который лично вручил каждому самые высокие награды – ордена Боевого Красного Знамени или Отечественной войны 1-й степени. В нашем полку были награждены следующие заслуженные ветераны: старшина-хозяйственник комендантского взвода Горохов, коновод замполита Джафаров и повар Колька Шумилин.
САГА О КОМАНДИРСКОМ КОЛЕСЕ
Вначале меня послали вместе со стрелковым отделением в боевое охранение на самый берег моря. Там находился сооруженный немцами блиндаж, где мне установили ручной пулемет. Дежурили по двое, остальные спали. Место было совершенно безлюдное. Лишь изредка по берегу моря проходил раненый с передовой или препровождали немца, только что взятого в плен.
Когда нас направили в наряд, начальник полкового караула сказал, что мы будем держать самый южный фланг советско-германского фронта, поэтому наше задание очень ответственное. Погода стояла очень хорошая, и я, отдежурив свою смену, решил умыться морской водой. Снял шинель и разделся до пояса, сложив обмундирование на пляже. Сверху я положил свои очки, которые берег пуще глаз, и накрыл их ушанкой. Затем я по торчащим из воды камням отошел в море на несколько метров, умылся до пояса и вернулся. Обмундирование лежало на месте, но моей комсоставской ушанки с настоящей красной звездочкой не оказалось. А самое страшное - не оказалось очков!
Конечно, я поднял на ноги весь караул, все искали мои очки и ушанку, но поиски оказались безрезультатными.
Мне говорили: "Сам виноват, какой дурак оставляет свое обмундирование и уходит?" Но ведь кругом же не было ни души!
Конечно, если бы кто-то был, я бы так обмундирование не оставил, еще на Переведеновке я узнал: "Все, что плохо лежит, - убежит". Такой в армии закон.
Ребята вспомнили, что проходил какой-то тяжелораненый, когда я раздевался. Нижняя челюсть у него была начисто оторвана, язык телепался на груди... Неужели в таком состоянии человек может красть?! Ну взял бы ушанку - да зачем она ему, он, может, и жив-то не останется. А очки-то ему вовсе ни к чему... Нет, на этого тяжелораненого я не мог грешить.
Потеря очков совершенно меня убила. Впоследствии я получил контузию, затем был ранен в живот, к счастью, не тяжело. Но этот удар для меня был намного болезненней, он надолго вывел меня из строя. Какой я был солдат без очков? Я же ничего не видел, а ночью вообще был слепым на 100 процентов!
Командир взвода этого понять не мог.
- Раз тебя прислали на передовую, значит, видишь, - сказал он. - Слепых сюда не присылают.
И тут же отправил меня в следующий наряд. По уставу я сначала должен был выполнить его приказание, а потом мог жаловаться.
Вместо моей комсоставской ушанки с красной звездочкой с серпом и молотом старшина дал мне сплющенный блин, пропахший лошадиным потом, - видимо, он служил для подкладки под подпругу, чтобы у лошади не было потертостей. Звездочку он тоже мне выдал - жестяную, вырезанную кое-как из банки от американской тушенки. На ней вместо серпа и молота оказались буквы "MADE IN USA". Для солдата потерять шапку - самое позорное дело, вот меня старшина и наказал.
Второй наряд был у склада боеприпасов. На инструктаже караула нам сообщили пароль. Было приказано стрелять по любому, кто на пароль не отзывается, даже если это будет сам командир полка. Я сказал начальнику караула, что на посту стоять не могу. Днем я могу увидеть приближающегося человека, а ночью нет.
Карнач (караульный начальник) распорядился поставить меня на пост днем, а к ночи сменить. Склад помещался в землянке, на дне глубокого оврага, выходящего к морю. Это был старый склад, с которого еще не успели все вывезти на другое место. Кроме меня, там никого не было. Как только стало смеркаться, в овраге сразу стемнело, и я ничего не видел. По моим расчетам, мое время давно уже истекло, а смена все не приходила.
Я стоял на посту как слепой. На всякий случай я кричал через каждые несколько минут: "Стой, кто идет?!" Но в овраге не было ни души. Наверно, разводящий про меня просто позабыл, а самовольно я не имел права уйти с поста. Тогда я решил еще немного подождать и, если смена не придет, дать сигнал тревоги - выстрелить из винтовки три раза. Я стал считать до тысячи и только досчитал до семисот, как вдруг винтовка сама рванулась из моих рук, а я от неожиданности упал и сильно ударился о камни. Кто-то выстрелил три раза, затем послышался сильный топот - это прибежал по тревоге караул с разводящим.
Обезоружил меня сам дежурный по полку, который решил обойти караул. Он спустился в овраг, когда я уже перестал кричать и считал. Не услышав окрика, он решил, что часовой уснул, и стал ко мне подкрадываться. Он подошел ко мне вплотную, а я его не видел. Дежурный по полку был в полной уверенности, что я на посту спал, и приказал меня арестовать и доставить в штаб. Это было ЧП! За сон на посту полагался трибунал.
При разбирательстве карнач и разводящий, видимо, перепугавшись, что им может тоже влететь, отрицали, что я их предупреждал и просил ночью меня на пост не ставить.
Но мой взводный подтвердил пропажу у меня очков, хотя тоже считал меня симулянтом.
Потом меня допрашивал сам командир полка. В тот момент эту должность занимал подполковник Кузнецов, видимо, человек он был незлой. Мне пришлось ему рассказать всю свою историю, как я попал из запасного полка на фронт.
Подполковник ужасно ругал этих "тыловых крыс", как он выразился. Присылают на фронт "всяких придурков", с которыми только одна морока.
Под трибунал меня решили не отдавать, но не знали, что со мной теперь делать и куда пристроить. Наконец определили дневальным в офицерскую землянку, где ночевали помощники начальника штаба.
Им не полагалось ординарцев. Я должен был приносить им еду с офицерской кухни и караулить их вещи. В землянке была печурка и немного дров, в мои обязанности входило ее топить под вечер и греть офицерский чай.
Когда дрова кончились, я отправился на поиски топлива, но так его и не раздобыл. Нигде не валялось ни одной щепки или чего-нибудь мало-мальски годного на растопку.