Я отстал из-за Лихина, который после нашего с ним разговора в машине из лейтенанта почему-то превратился в младшего сержанта. Я его, конечно, узнал, но на всякий случай сделал вид, будто не узнаю.
Между прочим, я оказался между двух огней. В теплушке, где я ехал, мне сразу же заявили: "Эй, комсорг, если кого-нибудь заложишь - пойдешь под колеса, понял?!" Я прекрасно помнил, как на нашем дворе в Новых домах огольцы обходились с легавыми.
Но и Лихин не думал отступаться. Однажды он меня прижучил на остановке в станционной уборной и потребовал объяснения.
- Комсорг, ты что это в прятки играешь? Почему не работаешь? - спросил он.
Я пробормотал что-то, мол, замотался с комсомольцами, нету времени.
- На следующей станции чтобы ждал меня за водокачкой. Придется потолковать, - сказал он.
На следующей стоянке оказалась не одна водокачка, а целых две, причем не рядом, а в разных концах. А Лихин мне не сказал, у какой водокачки его ждать. Я долго стоял у одной водокачки, потом решил пойти к другой - может быть, он там?
А эшелон тем временем уехал.
Я подумал, что Лихин мне нарочно приказал ждать, чтобы отомстить. Отставание от эшелона приравнивалось к дезертирству, так что я мог бы здорово поплатиться, если бы меня зацапал комендантский патруль.
Что было делать? Я пошел в железнодорожную комендатуру на станции и рассказал, по какой причине отстал - разминулся с опером. Меня не арестовали, а выдали путевой лист до Вологды и продаттестат, чтобы я своим ходом догонял эшелон. Уже в Вологде путевой лист переписали на Сталинград.
Когда Лихин меня увидел, его лисья физиономия удивленно перекосилась, по-видимому, он уже занес меня в список дезертиров. Что же касается невыполненных комсомольских мероприятий, то здесь обошлось благополучно, мое двухнедельное отсутствие комсомольцами вообще не было замечено.
И все-таки на Лихина поработать мне пришлось. В Сталинграде я передал ему тайком свое первое донесение, которое, правда, не было связано с политикой. Произошло это так. Один из моих соседей по нарам предложил пойти с ним прогуляться, "подышать воздухом", как сказал он. Мы с ним стали ходить по путям рядом с эшелоном, он мне с упоением заливал всякие истории. Потом вдруг попросил меня постоять, подождать его пару минут и нырнул под вагон на другую сторону состава. А вместо него вынырнул ко мне какой-то солдат и шепнул: "Комсорг, я знаю, что ты оперативник... наши пришили троих солдат, вагон взломали!" И тут же скрылся под теплушкой.
Я стоял в полном замешательстве. Тут сосед опять появился со своими историями, взял меня под руку и повел подальше от эшелона к продпункту. И только сейчас я сообразил, что он специально мне вкручивал шарики, как человеку Лихина. И тут я увидел оперативника собственной персоной. Он крутился возле продпункта в форме младшего сержанта, я решил сообщить ему об услышанном. Отлучился в уборную и там написал записку. Проходя мимо Лихина, я незаметно ее сунул ему в карман.
Я выполнил свой гражданский долг и от ужаса не находил себе места. Завидев Лихина, я сразу же нырял под вагон, опасаясь, что он начнет приставать со своим сакраментальным вопросом: "Почему не работаешь?"
Но, видимо, после случая с водокачкой Лихин понял, что с таким придурком, как я, каши не сваришь, а мое донесение насчет грабежа он вообще не считал за работу.
Половину нашей теплушки составляли отпетые рецидивисты. Я попросился в нее, потому что встретил там знакомых придурков - сапожника Ваську и портного Сашку, долго кантовавшихся в нашем батальоне. В своей компании ехать было как-то веселее. Вместе мы держались и прибыв на фронт. Оказались в одной стрелковой роте и в одном взводе.
Что касается оперуполномоченного, называвшегося Лихиным, то после ЧП с грабителями мне ему донесений передавать не пришлось, и я с ним расстался, так и не выяснив, у какой же водокачки он мне назначил свидание.
...Между прочим, этот вопрос я ему задал спустя четверть века, когда встретил его в Коктебеле возле Дома творчества Союза советских писателей.
Я сразу его узнал - благо он не особо изменился, только немного оплешивел. Был он без сержантских погон, в гражданской тенниске и шортиках, однако, судя по всему, работа у него была прежняя. Он околачивался на набережной среди писательской братии, подсаживался к инженерам человеческих душ то на одну скамеечку, то на другую и делал вид, будто занят чтением газеты.
Из великих писателей в Доме творчества пребывал Борис Полевой с супругой, к которому Лихин, неясно почему, проявлял особый интерес. Меня так и подмывало ему сказать: "Товарищ Лихин, зря теряете время - это ж наш человек".
Как-то я его встретил возле дачи, которую мы обычно снимали. И вот решил ему представиться.
- Моя фамилия Ларский, - сказал я. - Мы с вами ехали в одном эшелоне из Горького в 1943 году. Помните ЧП в Сталинграде? А еще помните, вы встречу мне назначили у водокачки, но почему-то не пришли?
- Нет, не припоминаю, - ответил он. - Много их было-то, эшелонов и ЧП.
Между прочим, он сообщил, что вместе с товарищем по работе снимает койку в Доме Волошина. Почему именно в Доме Волошина, я так и не понял: то ли это место казалось ему наиболее подходящим для дислокации своей опергруппы, то ли решил слегка подмухлевать на суточных - ведь оперативник тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо.
Глава IV. ПРИДУРОЧНАЯ КАРЬЕРА
ОРДЕНА-МЕДАЛИ НАМ СТРАНА ВРУЧИЛА...
До конца жизни не забуду ночную панораму Керченского плацдарма, которая открылась передо мной, когда наше маршевое пополнение прибыло к месту переправы. Это было что-то грандиозное, сравнимое, быть может, с извержением Везувия в последний день Помпеи. У меня дух захватывало. Судя по всему, приближался мой звездный час.
Было приказано не курить, чтобы не выдать противнику наше месторасположение. Погрузка на катера происходила в напряженной обстановке, в страшной спешке. Я ночью плохо видел, а тут еще вспышки меня ослепляли, но я крепко держался за своих друзей Ваську и Сашку, чтобы не потеряться. И вот наконец катера двинулись к крымским берегам, туда, где гремел страшный бой. Однако в эту ночь нас в бой не бросили. Нас водили по каким-то оврагам и склонам, строили, перекликали по фамилиям. Видимо, происходил заключительный этап сдачи маршевого пополнения. Роту, в которой находились мы с Васькой и Сашкой, построили на открытом ветру бугре, где нас уже ждали "покупатели". Они ходили в темноте вдоль строя и кричали:
- Саратовские есть?
- Тамбовские есть?
- Рязанские есть?
- Курские есть?
Каждый командир роты искал своих. Сашка был из Днепропетровска, Васька - сумской, я - москвич, но таких не выкликнули.
Не знаю, почему Сашка закричал: "Есть курские!"
- Сколько вас? - спросили из темноты.
- Трое! - ответил Сашка.
Итак, вместе с Сашкой и Васькой я был зачислен в "курские". Мы пролезли в какую-то дырку и втиснулись в груду спящих прямо на земле тел.
Утром, проснувшись, я, ожидавший чего-то сверхгероического, был страшно разочарован: вместо захватывающей дух феерической картины я увидел унылые холмы без единого деревца и непролазную грязь, в которой копошились перемазанные с ног до головы люди.
Я с Сашкой и Васькой оказался в 4-й стрелковой роте, которой командовал пожилой капитан Коломейцев. Когда наше пополнение утром построили, чтобы распределить по отделениям и взводам, я к своему изумлению обнаружил, что портной Сашка из рядового превратился в... старшину, а сапожник Васька, бывший самым заядлым придурком в запасном полку, произведен в... сержанты! Свои солдатские погоны они поснимали и достали из вещмешков старые, соответствующие их фронтовым званиям. Вот тогда-то я впервые уразумел, о чем писал уже выше, отчего придурки в нашем запасном полку так и не были пойманы ни одной комиссией. Не успел я прийти в себя, как в строю из комсорга маршевого эшелона - офицерская должность! - превратился во второй номер ручного пулемета системы Дегтярева в стрелковом отделении, которым командовал Васька, во взводе, помощником командира которого ротный назначил Сашку.
Всем раздали винтовки и боеприпасы, а я в запасном, кроме кисти, никакого оружия в руках не держал, не говоря уж о стрельбе... Что же касается ручного пулемета системы Дегтярева, то я даже не знал, с какого бока к нему подойти, хотя до войны познакомился с самим Дегтяревым, когда мой дядя работал на Тульском оружейном заводе. Но как-никак в детстве я, бывая в гостях у бабушки в Доме правительства, играл в дядиной комнате с оружием маршалов, так что имел представление, что такое затвор.
...Стандартный вопрос ротного писаря сержанта Забрудного "Где и когда принимал воинскую присягу?" привел меня в полное замешательство. Ведь по не зависящим от меня причинам я не прошел торжественной церемонии принятия воинской присяги, перед тем как внезапно загремел в маршевый эшелон за полтора часа до его отправления.
Как я мог заявить, что воинской присяги не принимал?! Такой пункт в красноармейской книжке обязательно должен был быть заполнен, иначе юридически я не мог считаться военнослужащим.
Я не хотел обманывать Родину. К примеру, в запасном, когда писарь Григорьев предложил мне переменить национальность и записаться русским, я на такое не пошел, и вовсе не потому, что мне было жалко поставить ему за это четвертинку водки.
- Фамилия у тебя нехарактерная, по-русски говоришь правильно, нос только тебя подводит... Давай запишем, что отец русский, а мать грузинка? Учти, попадешь евреем к фашистам в плен - тебе хана! Да и среди наших тоже такие есть, которые евреев ненавидят еще пуще, чем фашисты... Я же для твоей пользы стараюсь, дурная ты голова, знаешь, сколько я вашего брата в православных "перекрестил"? - говорил мне Григорьев.
"Нет, не нужна мне мать-грузинка, хочу быть перед Родиной честным!" - решил я тогда.
Но теперь я был вынужден Родину обмануть. Я так растерялся, что ляпнул не подумавши: "Присягу принял 23 февраля 1942 года, в день Красной Армии..."
- Еще в армию не призвался, а уже присягу принял? - усмехнулся писарь.
- Простите, я перепутал - 1 Мая! - поправился я. (Так я и провоевал незаконно до конца войны...)
- Судимость имел?
Опять пришлось выкручиваться и врать. Не мог же я признаться, что убежал с оборонного завода, где был осужден по закону военного времени...
- Как насчет репрессированных родственников? - добил меня писарь роковым вопросом.
Когда я уходил в армию, тетя мне твердила: "Лева, заруби себе на носу, что никаких репрессированных родственников у тебя не было, нет и не будет! Ты понял? Иначе будешь иметь неприятности".
Вместо того чтобы ответить так, как меня инструктировала тетя в Москве, я стал мямлить, что, мол, родственников со стороны давно умершей мамы совершенно не знаю и поэтому не могу точно на данный вопрос ответить...
- Ты мне шарики не крути, я вашу нацию знаю! Сука буду, если тебя не расколю! - окрысился на меня писарь.
Он буквально прохода мне в роте не давал - так меня возненавидел...
На мое счастье, как только полк вступил в бой, Забрудный исчез - якобы выбыл по болезни в медсанбат.
Перед вступлением в бой на Керченском плацдарме, после того как нам выдали по "сто грамм", ансамбль дивизионных придурков исполнил перед нами свой коронный номер "Марш энтузиастов":
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых...
и я вместе со всем полком подхватывал вдохновляющий припев:
Нам нет преград ни в море, ни на суше.
Нам не страшны ни льды, ни облака...
Под свист снарядов я, согласно моему плану, принял решение повторить подвиг Матросова. Тогда я еще не знал пословицы "Солдат предполагает, а начальство располагает". Поэтому никакого подвига я не повторил по не зависящим от меня причинам. Во-первых, полк наш находился в резерве и вступил в бой в самый последний момент. Во-вторых, в этот самый момент я в качестве пищеносца был отправлен в тыл, в помощь старшине. К тому времени, когда я вернулся, таща для всего взвода термос с баландой и мешок твердого, как булыжник, хлеба, высота 99 (Темирова гора) была взята, и фашисты отступили до самой Керчи. Но, тем не менее, за этот бой, в котором я участия не принимал, я по ошибке был награжден медалью 3Б3 ("За боевые заслуги"). Оказывается, на наблюдательном пункте нашего полка находился сам маршал Ворошилов и приказал наградить всех участников взятия важной высоты. Как и все в нашей роте, я получил выписку из наградного приказа, но как я мог повесить на грудь незаслуженную награду?
Я попытался объяснить это недоразумение командиру роты, но капитан Коломейцев обозвал меня придурком.
- Высокая правительственная награда - это тебе не х... собачий. А ежели ее не заслужил, то заслужи! - рявкнул он.
Медаль "За боевые заслуги" солдаты в шутку окрестили "За половые заслуги", поскольку ею обычно награждали солдаток, работающих в тылах. Но у меня даже никаких половых заслуг перед Родиной не было!..
...Капитан Котин, начальник штаба полка, свалился в мой окопчик, как с неба, изрядно меня при этом помяв. Это был весьма плотный мужчина с лицом бульдога, но оказался он весьма общительным и компанейским. Свой парень, партизан, воевал раньше в тылу у фашистов. Обратив внимание на мои очки, он сразу же заявил, что в штабе ему нужны грамотные люди и он берет меня к себе, как только полк выйдет из боя. Тут же он записал мои личные данные и, переждав обстрел, бодро уполз из моего окопчика.
Капитан оказался человеком слова. Правда, вызвал он меня не в штаб, а к себе в землянку для сугубо конфиденциальных переговоров. Как офицер, он мог, согласно уставу, приказать мне все, что ему угодно, а я, рядовой боец, обязан был его приказ беспрекословно выполнять.
Короче, ему требовался человек, который смог бы вместо него чертить штабные схемы с боевой обстановкой: генерал назначил какую-то штабную игру ("черт их знает, этих армейских, в партизанах он в игрушки не игрался"), а по рисованию в школе он получал одни двойки.
С другой стороны, перед начальством тоже неохота было опростоволоситься.
Тут я вспомнил нашу игру в "штаб", как мы с Сережкой-Колдуном и Мирчиком-Соплей лихо малевали синие и красные стрелы. У меня это здорово получалось.
Я взялся помочь капитану, а он, в свою очередь, дал партизанское слово, что будет по гроб жизни благодарен и в долгу не останется. Меня немного смущала моральная сторона нашей сделки, все-таки...
- Ерунда! - рассмеялся капитан. - Война все спишет. Не обманешь - не проживешь. Главное в военном деле - достичь успеха, а победителей не судят.