На Керченском плацдарме даже старый бурьян весь истопили, земля была голой, будто саранча все объела. Топку для полковых кухонь специально привозили с другой стороны, из Темрюка.
Вечером офицеры устроили мне скандал за то, что я со своими обязанностями не справился.
- Раз тебя поставили дневальным, ты обязан печку топить. Какой же ты солдат, если дров не сумел раздобыть! - заявил мне помощник начальника штаба по разведке.
Он вывел меня из землянки и сказал, указывая куда-то в темноту:
- Возле землянки командира полка стоит бричка. Ползи туда по-пластунски, чтобы часовой не заметил. Вынешь чеку из задней оси и снимай большое колесо, только по-тихому. И обратно его таким же макаром приволоки, мы его в землянке разобьем, на два раза хватит подтопиться.
Я ответил ему:
- Товарищ капитан, я в темноте ничего не вижу, и вообще я воровать отказываюсь. Как командир полка будет ездить без колеса?
- Командир полка и без твоих забот проживет, а ты о нас должен позаботиться, на х..ра ты нам тогда нужен?! - сказал в сердцах помощник начальника штаба по разведке и сам нырнул в темноту. Примерно через час он вернулся, таща колесо.
- Совести у тебя солдатской нет! - зло пробурчал капитан. - По твоей милости я, офицер, как свинья, должен был в грязи валяться. Раз ты такой честный, тебе греться на ворованном тепле не положено. И вообще, катись-ка ты лучше от нас к е... матери! Без тебя обойдемся...
После того как офицеры меня прогнали, я был переведен в полковой обоз.
ГДЕ ЖЕ СВОИ?
Раньше мне никогда не приходилось красть. Даже моя китайская няня, водившая меня в мои пять лет в тяньцзиньские бардаки, и та считала воровство самым смертным грехом. Теперь, по прошествии четверти века, я могу чистосердечно признаться, что, несмотря на полученное воспитание, мне доводилось участвовать и в кражах, и в грабежах, особенно в тот период, когда я был писарем в стрелковой роте.
Собственно говоря, и по закону двора у чужих также красть не возбранялось. Это было мне с детства известно. Например, в школе можно было красть все, что хочешь. И если бы не наш директор, Михаил Петрович Хухалов, который жил в школьном дворе и ходил, не расставаясь с холодным оружием, пролетарская окраина растащила бы школу "по винтику, по кирпичику", как пелось тогда в популярной песне "Кирпичики".
Способствовали воровству и наши шефы с завода "Москабель", снабжавшие школу старым оборудованием и инструментом для занятий по труду и поставлявшие в школьную столовку алюминиевую посуду.
Казенное оборудование на социалистическом предприятии всегда находится под угрозой хищения. Похищенная соцсобственность на первом этапе коммунизма, как правило, шла членам коллектива на пропой. Поэтому для обеспечения общественного контроля и в помощь милиции на получаемом нами заводском инструменте был выдавлен глубокий штамп: "Украдено с "Москабеля".
Разумеется, эта информация предназначалась для взрослых строителей социалистического общества. Дети не понимали воспитательного значения этих слов и воспринимали их буквально: раз все равно ворованное, значит, и нам не грех утащить! И тащили, несмотря на хухаловский кинжал.
Впрочем, во дворе я мог считаться своим и без воровства. От меня требовалось лишь не легавить. На фронте совсем другое. На фронте я был солдат, а у солдата должна была быть солдатская совесть. У своих не воруй, а только у чужих.
Когда я отказался стащить для офицеров, с которыми я находился вместе, полковничье колесо, то тем самым попрал святая святых - эту самую солдатскую совесть.
Однажды я, правда, чуть было не слегавил по милости своего друга детства и защитника Карла Маркса. Служил я тогда писарем в саперной роте, и оперуполномоченный Особого отдела Скопцов сыграл на моей преданности пролетарскому интернационализму с целью получить "легавую" информацию о мародерстве в нашей роте.
Выпивая как-то со своим закадычным другом, командиром роты Семыкиным, он услышал из уст последнего слова, прозвучавшие для него как вызов. "Мои люди, - сказал Семыкин, - меня никогда не продадут!" Затем они поспорили по этому поводу на пол-литра. Как всегда, на меня выпал жребий стать орудием в руках особиста. О том, как я повел себя в этой ситуации, я еще расскажу, ибо, как известно, любую историю, в которой замешан особист, в два слова не уложишь. А пока вернусь к своим разочарованиям.
Прежде всего я разочаровался в своих дружках Ваське и Сашке. Мы, трое придурков из запасного полка, сговорились держаться вместе. Вместе пошли в одну роту, выдав себя за курских. А получилось, что они оба отвернулись от меня в беде, когда у меня украли очки. Из-за этого, еще числясь в ротных списках, я выбыл из строя. У Васьки в отделении стало не хватать одного бойца, и он зашипел на меня, как змей:
- Из-за тебя мое отделение на первое место не может выйти! Знал бы, что ты такая б...дь, никогда бы с тобой не связался!
Сашка ему вторил более интеллигентно:
- Ты нас таки подвел. И зачем я тебя притащил на свою ж...! Теперь взвод не сможет выйти на первое место!
Дружки заделались типичными службистами-хохлами, и обращаться к ним я должен был только официально: "товарищ старшина" или "товарищ сержант". Сашка в роте, вместо того чтобы защищать меня перед начальством, сам еще на меня наступал. Самым железным аргументом было у него: "дружба - дружбой, а служба - службой". Однако впоследствии ему самому пришлось обратиться ко мне во время боев за Севастополь.
Тогда я был уже в саперной роте и в трофейных очках, бежал на передовую с очень срочным донесением к полковому инженеру. Сашка окликнул меня, попросил воды - он лежал, раненный в бедро. Санитары сделали ему перевязку и должны были за ним вернуться. Повторяю - донесение мое было очень срочным, но я не мог ответить ему: "Дружба - дружбой, а служба - службой". Воды у меня не было, а до ближайшего колодца пришлось бежать километра три. Колодец оказался весь вычерпан. Пришлось спускаться вниз, на самое дно, по веревке... В общем, когда я вернулся с котелком воды, он меня даже не узнал, был в бреду. И тогда, к своему удивлению, я узнал, что Сашка мне вроде бы приходится "своим”.
Несмотря на то что он выдавал себя за хохла, он ни с того ни с сего начал бредить на идише (у нас в доме идиш был секретным языком, который тетя употребляла в конспиративных целях, когда хотела скрыть что-то от меня или от няни). Единственная фраза, которую я понял из Сашкиного бреда, была: "Гейт ир ин дер эрд мит айре мициес" (что на солдатском жаргоне означало: а пошли вы все на х... с вашими добрыми намерениями). До сих пор не могу понять, кому он адресовал эти слова, почти испуская дыхание. Не так я представлял фронтовую дружбу. Я думал, что окажусь среди своих в буквальном смысле этого слова, как будто бы во дворе в Новых домах. В моем представлении на войне граница между своими и чужими совпадала с передовой: по ту сторону были чужие, или враги, по нашу - свои. По наивности я всех их валил в одну кучу, раз они все наши, советские. Но оказалось, что свои своим рознь.
Читатель, вероятно, помнит, какая катастрофа меня постигла в связи с таинственной пропажей моих очков. В какую-то минуту мне казалось, что "увести" их мог только уэллсовский человек-невидимка, но все произошло куда проще: очки, как и ушанку, увели солдаты того самого отделения, с которым я был во внеочередном наряде. Просто отделение это оказалось из другой роты, в глазах которой я, разумеется, никак не был своим. Замечу к слову, что история с Сашкой меня кое-чему научила. Своих подпольных единоплеменников, которых я потом встречал немало, я научился распознавать и за нос водить себя больше не давал.
Разобравшись более или менее в людях, я всей душой потянулся к животным, когда меня списали из стрелковой роты в обоз. Животные по крайней мере не скрывали своей национальности и не воровали. Кое-какой опыт общения с миром животных я имел в детстве. Я уже упоминал, что у меня была черепаха Синь, величиной с суповую тарелку. Я с ней разговаривал по-китайски, и она меня понимала. Папа мне как-то объяснил, что черепахи живут очень долго, и поэтому моя Синь обязательно доживет до тех времен, когда во всем мире построят коммунизм. Но, к ее несчастью (а может, и к счастью), моя любимая черепаха до коммунизма не дожила. Из-за няни, которая была заражена "пережитками проклятого прошлого", как говорил папа.
Няня приехала к нам из деревни зимой, а черепаха в это время спала где-то под кроватью. Весной она проснулась и, к ужасу няни, стала ползать по комнате. Разумеется, няня с ее богатым воображением решила, что это нечистая сила, сатана, схватила икону и стала черепаху крестить, чтобы изгнать сатану вон. Когда же это не помогло, она шваброй вытолкала беднягу Синь на балкон и сбросила ее с пятого этажа.
Был у меня еще кот Вундеркац в амплуа троцкистско-зиновьевского двурушника. Правда, в отличие от троцкистско-зиновьевских двурушников, которых товарищ Сталин почти всех перевел в период нарушения ленинских норм, кот Вундеркац дожил до глубокой старости, ничуть не поумнев. Ужившись с Вундеркацем, я на этом основании решил, что смогу поладить и с конями и что они будут меня слушаться.
"СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ..."
Прежде чем рассказать о своей службе в полковом обозе, я вкратце опишу историю, предшествующую моему переводу.
Читатель уже знает, что мне страшно везло на всякие ЧП. Но такого ЧП не только мне, но и всем его многочисленным участникам, думаю, никогда больше в жизни не довелось пережить. Страху оно нагнало такого, что еще долгое время и у нас в полку, и в вышестоящих политинстанциях при одном воспоминании о нем дрожь проходила по коже. Многие мысленно благодарили судьбу за то, что все обошлось (только мысленно, поскольку Особый отдел сразу же после ЧП взял со всех подписку о неразглашении).
Дело едва не приняло политический характер со всеми вытекающими отсюда последствиями. Немало полетело бы голов, немало бы начальства загремело в архипелаг ГУЛАГ, столь талантливо описанный Солженицыным.
К счастью, параллельно с Особым отделом этим ЧП занимался аппарат ЦК, и рутина партаппарата взяла верх. Дело приняло обычный в таких случаях ход: шумиха, неразбериха, выявление виновных и, наконец, наказание... невиновных. Из-за вкравшейся в текст решения канцелярской описки - вместо нашего "323-го полка" написали "319-й" - карающая десница прошла мимо нас и обрушилась на другое подразделение, в котором никакого ЧП не произошло.
Но приказ есть приказ, и 319-й горновьючный полк за срыв важнейшего политического мероприятия был расформирован и вычеркнут из списка боевых частей Советской Армии. Я тоже давал подписку о неразглашении, но полагаю, что за давностью времени эту тайну теперь можно открыть: В НАШЕМ ПОЛКУ, В ПРИСУТСТВИИ ПРИБЫВШЕЙ ИЗ МОСКВЫ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ БЫЛО СОРВАНО ИСПОЛНЕНИЕ НОВОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ГИМНА СОВЕТСКОГО СОЮЗА!!!
Расскажу, однако, по порядку. О том, что прибывает комиссия сверху, мы определили по консистенции водки, в которую стали меньше доливать воды, а также по проблескам жира в баланде. Когда же нас неожиданно отвели в резерв командования, передислоцировали в самый глубокий тыл, какой только был возможен в условиях Керченского плацдарма, прошел слух, что прибудет лично товарищ Сталин. Последующие приготовления вроде бы подтверждали это предположение. В полк прибыл и был поставлен на офицерское довольствие духовой оркестр в парадной форме, сверкающий десятками труб и тромбонов. Следом за ним приехал фронтовой вокальный ансамбль во главе с каким-то заслуженным артистом Грузинской ССР в чине майора.
Подразделениям было приказано построиться для проверки голосов, после этого наш полк оказался на время переформированным в огромный академический хор. К моему собственному удивлению, у меня были обнаружены вокальные данные (видимо, сказалась наследственность: мамин дядя со стороны бабушки был кантором в Одесской синагоге). Благодаря этому я оказался в первом ряду первых голосов. Каждому солдату под расписку - чтобы не искурили - выдали листок с текстом государственного гимна СССР, и начались разучивания, спевки и репетиции.
Наконец под большим секретом нам объявили, что слухи о предстоящем прибытии товарища Сталина на Керченский плацдарм неверны, но приедет очень высокая правительственная комиссия, проверяющая исполнение нового государственного гимна СССР на всех фронтах. Политбюро и лично товарищ Сталин придают пению гимна исключительно важное политическое значение. Комиссия будет проверять по одному полку на каждом фронте, и наш полк специально выделен для показа как гвардейский. Задача - не уронить чести фронта и выйти на первое место.
Конечно, и командование, и солдаты изо всех сил старались эту задачу выполнить. Нужно было показать правительственной комиссии, что на нашем плацдарме каждый стрелковый полк может исполнить государственный гимн СССР не хуже Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Александрова. На генеральной репетиции присутствовал сам член военного совета генерал-полковник Мехлис и остался доволен.
Все было приготовлено к приему комиссии, вплоть до воздушного и артиллерийского прикрытия на случай вражеского обстрела или налета авиации на расположение полка. Комиссия должна была прибыть к вечерней поверке, во время которой планировалось вынести боевое знамя и исполнить гимн. Но день ее прибытия держался по понятным причинам в секрете. Место торжественного построения тоже оказалось засекреченным.
Наши саперы работали день и ночь, оборудуя расположение полка. Была сооружена триумфальная арка, построен блиндаж с надежным перекрытием. Однако их труд оказался напрасным. Чтобы дезориентировать вражескую разведку, место построения в последний момент переменили.
Командование и политорганы, отвечавшие за проведение мероприятия и предусмотревшие решительно все, упустили из виду мелочь, которая и сыграла роковую роль.
Вначале все шло по плану. Как только над Азовским морем спустилась ночь, послышался рокот моторов. Это были "виллисы" с комиссией, прибывшей в сопровождении охраны. Кто персонально в нее входил, так и осталось тайной. Смотр проводился ровно в полночь. Я, честно говоря, ничего не видел, но слышал все очень хорошо.
Начались переклички и рапорта, как на обычной вечерней поверке. Затем дежурный по полку отдал рапорт заму по строевой части майору Хавкину, на свое несчастье, временно исполнявшему тогда обязанности командира полка. Майор Хавкин отрапортовал председателю правительственной комиссии, что полк готов к исполнению государственного гимна Союза ССР. Затем последовала команда: "К выносу боевого знамени", и барабаны в оркестре забили дробь. Знамя должно было быть вынесено в центр построения, где стояла полковая рота автоматчиков. Их теперь изображал армейский вокальный ансамбль, которому по этому случаю повесили автоматы.