– Никого нет, немцы здесь не ночуют, – понятливо отвечала молодуха, – а полицаи наши ещё затемно уехали в соседнее село на престольный праздник. Днём они хлещут горилку, а ночью ховаются от партизан.
Мы переглянулись, это наверняка они встретились нам ночью на дороге. Степана оставили с говорливой хозяйкой, он попросит у неё хлеб и какой-нибудь «приварок» для всех и выспросит всё, что она только знает. Я с Павлом пошли в соседний дом. Павел, если хозяева не угостят, так и уйдёт голодным, сам попросить постесняется. Еду мы доставали у нескольких хозяев. Их связывала общая тайна – за помощь партизанам расстреливали – и с другой стороны им легче было оторвать от себя немного еды.
Карасёв выдал нам несколько пачек немецких марок, чтобы мы не скупились и платили за продукты и все услуги, особенно проводникам. Самое смешное то, что мы принесли все марки до единой обратно. Люди обижались, когда мы давали им деньги.
– Вы за нас жизнь отдаёте, а мы с вас плату брать будем? Что мы ироды какие?
Иногда мы предлагали немного соли, её брали; иногда оставляли тайком. Как-то раз паренёк догнал нас за околицей.
– Дяденьки партизаны, вы соль свою забыли в узелочке!
В той хате с маленькими детьми соли не было ни щепотки. Фашисты за соль требовали сдавать яйца.
– Это мы вам, хлопчик, оставили, для вас, – глухо произнёс Павел сразу пересохшим горлом.
Дверь у соседей была приоткрыта, и я сразу попал на кухню. Павел остался караулить у плетня.
– Добрый вечер, хозяева!
– Вечер добрый, дружно отозвались молодые голоса.
В хате заканчивали ужинать. Два парня – старшему лет шестнадцать – восторженно переводили взгляд с моего автомата на красную звездочку на пилотке.
– Сидайте с нами вечерять, – сердечно сказала пожилая женщина, – Паня, – кивнула она смуглой дивчине, – доставай деруны из печки и нарезай хлеб.
Они, видимо, достаточно разглядели нас в окно, когда мы стояли у соседней хаты и признали за своих.
– Спасибо, мамаша, если можно, я с собой возьму. У меня там товарищи за селом.
– А много вас? – спросила она и смутилась, поняв неуместность вопроса, – я к тому что, сколько хлеба вам дать?
Вы буханку дадите, соседи – нам и хватит.
Хозяйка присела на край скамейки, положила натруженные руки на стол. Глаза у неё погрустнели.
– Наши, красные, скоро придут? Житья совсем не стало, обобрали все проклятые, корова через пять дворов, забыли как куры кудахчут, детишки не знают, что такое сахар. Керосину нет, на лучину, как при царе Горохе, перешли. А теперь ещё всех хлопчиков и девчат в неметчину гонят. Когда же Красная Армия придёт? – Боль и горькая тоска звучала в ее словах.
– Красная Армия уже освободила Харьков и Полтаву, к Днепру подходит, а тут и до вас рукой подать. Хлопцев и девчат попрячьте. Да и до больших лесов от вас за день добежать можно. Там в клунях уйма народу живёт, помогут.
Поворачиваюсь к хозяйской дочке:
– Тебе что в Германию хочется ехать? Насмотрелась на фашистские картинки, где свиньи с бантиками ходят? На немцев хочешь работать? Почитай, что пишут оттуда обманутые девушки, как над ними немецкие бауэры измываются, как руки на себя накладывают за надругательство.
Девушка заливается огнём, как маков цвет, и сквозь слёзы шепчет матери:
– Я же тоже самое говорила вам, мамо!
– Если не поедешь, то обещали хату спалить, зима на носу, где с малолетками жить будем?
Во мне накипает злость:
– Что вам хата дороже родной дочери? Люди сами запаливали свои дома и уходили в лес. На нас свалите – были партизаны и забрали дочку! Ждёте Красную Армию, а детей в кабалу в Германию посылаете? На фашистов работать. Муж ваш где?
– Чоловик мой и сын старший ушли в сорок первом, по мобилизации, – тихо отвечает женщина.
– Они вернутся и спросят вас: «где дочь?», «где сестра?» Что им ответите?.. Нечего ответить будет. Прощайте! Дерунов мне ваших не надо и хлеба не надо, раз собираетесь родную дочь на каторгу посылать!
Выхожу к Павлу. Солнце залезает за горизонт.
– На закури, – Павел протягивает кисет, – что там случилось, повздорили?
– Так, поговорили о смысле жизни. Пошли в другую хату.
Вдруг во двор выскакивает хозяйка, за ней дочка с узлом в руке и бегут к нам.
– Товарищи, не обессудьте меня неразумную, возьмите себе и хлопцам вашим. Дочке на дорогу приготовили колбаску и пирожков с бульбочкой напекла, – она, придерживая юбку двумя руками, топает ногой и поднимает голову, – не пущу дочку на чужбину в неметчину!
Киваю Павлу:
– Разберись с ними, – и выхожу на улицу.
За плетнём слышу вкрадчивый голос женщины:
– Серьёзный у Вас командир, горячий, но справедливый, сразу видно, что партийный. Председатель наш такой же был, повесили его злодеи.
Павел не поясняет, что мы только комсомольцы, слышу, как он убеждает её поговорить с соседями, чтобы молодёжь не ехала в Германию. Павел посеял правильную идею.
По обочине улицы рядом с девушкой идёт сияющий Степан, в руке у него объемистая торба.
– Товарищ командир, – у нас принято называть друг друга по имени, он явно выкамаривается перед девицей, – проводника хорошего нашёл, возьмём с собой?
Кивком отзываю его в сторону:
– Где проводник? Кто просил тебя его искать?
– Так вот же: Тоней зовут! Доведёт нас куда надо, до войны агрокурсы здесь кончала и всё в округе знает – где балка, где тропка полевая, где ложбинка…
– Ты больше смотришь на ложбинку у нее на груди, а кто она такая, где ты её взял? Или она сама тебя нашла?
Степан смущается, он знает, что поспешил и не оправдывается. Оказывается, это сестра хозяйки, куда мы постучали вначале. Ночует в картофельной яме, прячется от неметчины. Проводника всё равно надо брать, пусть будет эта девушка.
– Белый платок на свадьбу надела, что ли? Ночью за километр увидят! И ботинки-то есть у тебя?
– Я зараз обуюсь и платок чёрный накину! – бросается она к себе в дом.
– Может возьмём её в отряд? Девчонка боевая, медкурсы кончила, раненых перевязывать будет, – гнёт свою линию Степан.
– А агрокурсы, медкурсы кончила, может и снайперские тоже? – добиваю я его, – забыл, что Карасёв сказал: «девушек приведете – в отряд не пущу!»
– Так это он тебе шутя сказал, – заулыбался Степан.
– Мне может и шутя, а тебе всерьез: знал кого посылает.
После сытного ужина – нам сегодня повезло – приступаю к вечернему инструктажу перед дорогой. Этой ночью мы идём с проводником, но порядок движения остаётся обычный, только не Павел, а проводник пойдёт за мной. Напоминаю всем, что по одиночному звуковому сигналу: свисту птицы, все останавливаются, замирают и слушают, по двойному – немедленно тихо принимают вправо и залегают. Никаких клацаней предохранителями. Тишина – это ночная маскировка. Ночью на марше и на привалах запрещаются разговоры и курение. Огонёк спички или зажигалки виден на пять километров, а кресало слышно за двести метров. После цигарки резко ухудшается зрение. Если кому надо остановиться, должен подать одиночный сигнал остановки – свист птицы.
– Огонь открывать только по моей команде, не будет меня, скомандует Павел. Нас мало, пусть стреляет весь белый свет, а ты лежи и слушай. Ночь и тишина – наши друзья, в темноте можно всюду проползти и пройти незаметно, только без шума. В бой нам ввязываться не к чему, не та задача.
Прошу Павла отойти с проводником в сторону. Подробно рассказываю о месте встречи в случае разрыва группы в пути. Обычно намечаю опушку леса с какой-нибудь стороны деревни, западной или восточной, чтобы легче было сориентироваться. Карта и компас только у меня, так что приходится рассчитывать на солнце. Наступили дни осеннего равноденствия, солнце всходит точно на востоке, а садится на западе. Деревню же укажет любой житель, да и где солнце заходит покажет, если небо задождит. Искать стороны света по пням, одиночно стоящим деревьям, мху, летящим птицам можно только держа компас, а то забредешь туда, где Макар телят не пас.
Проверяю, у всех ли спущены затворы и поставлены на предохранитель автоматы, чтобы не произошло случайного выстрела при падении автомата прикладом вниз. Все подпрыгиваем несколько раз на месте. Подходит Павел с проводником Тоней.
– Что с ними случилось? Что они скачут? Удивляется она.
– Проверяют, не бренчит ли и не звякает что-нибудь в мешке или на поясе, – поясняет Павел.