Все шумно поддержали Петра. Куреней я ещё не видел, это интересно.
Проснулись на рассвете от непривычных звуков: хлопанья крыльев и кукареканья петуха. Потом, в других куренях или в сожженных карателями деревнях, где люди жили в землянках, мы будем встречать одинокую курицу или уцелевшую от пожара кошку, сжавшуюся к людям. Эти одинокие птицы и животные береглись жителями как символы мирной, довоенной жизни. Про них рассказывали, что своим криком они предупреждали появление фашистов.
Курени были теми же «партизанскими» лагерями, только жили в них старики, женщины и дети, бежавшие в леса от нашествия коричневой чумы. На западе их называли «цивильными лагерями». Курени – или шалаши – обкладывались соломой, чтобы там можно было жить зимой. Отапливались они по-чёрному: дым выходил через отверстие вверху. Для света горела лучина.
Курени взбудоражились прибежавшими из деревни людьми. Они взахлеб рассказывали, как вчера партизаны побили и выгнали из деревни фашистов, которые одних убитых, не считая раненых, наложили несколько полных повозок, и увезли с собой. Мы стояли и слушали эти рассказы. Вдруг девушки бросились обнимать нас и целовать.
– Это же наши карасёвцы – москвичи спасли нас!
После этих горячих благодарных со слезой поцелуев можно было идти в бой без сна и отдыха.
Дневка во льну
Командир разведгруппы Борис Салеймонов и Женя Ивлиев собирали группу на очередное задание. Мы с Мишей Журко заблаговременно запаслись двумя противопехотными минами, толовыми шашками и были готовы идти куда угодно.
После нескольких трудных ночных переходов подошли к шоссейке Народичи – Овруч. Борис дал разрешение заминировать её, пока отряд будет отдыхать. Погода стояла мерзкая. Моросил мелкий холодный дождь.
Мы торопились. Быстро выкопали на проезжей части дороги ямку, заложили толовые шашки, на них сверху положили противопехотную мину. Я всунул взрыватель, двумя пальцами держался за ударник, а средним поддерживал боевую чеку. Миша Журко аккуратно присыпал заряд и начал маскировать, приглаживая песок руками и ножом.
Вдруг я почувствовал, что боёк потянуло из моей руки. Чека не держала ударник на боевом взводе! В голове мелькнуло, что я поддерживал не чеку пальцем, а крышку мины. Чека выскочила! Миша не знал, что боевой чеки на ударнике уже нет. Он не знал, что ударник вытягивается из моей застывшей от дождя и ставшей непослушной руки. Еще мгновения и боёк наколет капсюль-детонатор и произойдет взрыв.
Последним усилием пальцев я вырываю за ударник взрыватель из гнезда мины. Неприятный озноб охватил тело. Так уже раз было на Кавказе. Из ногтей сочилась кровь.
Миша обнял меня за плечи:
– Ну, что-ты, что-ты, все в порядке. Минер ошибается только раз. Ты сделал всё, что нужно. Чека выскочила? Да?
Заложили второй взрыватель, замаскировали мину и пошли к ожидавшим нас ребятам. Все было в порядке.
Днем на мине взорвется грузовая военная машина.
Проводник, взятый в селе, сбился с пути. Мы скользили по мокрой полевой дороге, беззлобно, скорее шутками, ругали проводника, Бориса Салеймонова и дождь. Нанесенный на карте лес, куда мы направлялись, отсутствовал. Не было никаких ориентиров. Борис Салеймонов и Женя Ивлиев, накрытые плащ-палаткой, рыскали фонарем по карте. Небо начинало цветом отличаться от земли, скоро утро. В стороне от полевой дороги, по которой мы шли, стала проглядываться полоска льна. Кругом расстилались голые под паром поля.
– Ребята, – сказал Борис, вылезая из-под палатки, – до ближайшего леса километров десять. По такой хляби бегом не пробежишь и за час, а уже рассветает. Надо ложиться в лён и ждать вечера. В ближайшей деревне стоят немцы, там не укроешься.
Мы прыгали в лен, как козы, чтобы не оставлять следов. Лён легко сминался, и даже после одного человека оставалась тропа. Мы залегли в лен и замерли. Лежать было неприятно. Комбинезон скоро намок. На боку лежать нельзя – плечо выступает из льна. Мы не поднимаем головы. На дороге, по которой мы шли, начинают непрерывно грохотать повозки, иногда доносится чужая речь.
Когда шум повозок внезапно прекращался, казалось, что фрицы остановились и смотрят на наши спины и животы, и сейчас выстрелят. Ощущение было неприятное, словно голый идешь по улице, и тебя разглядывают со всех сторон. Несмотря ни на дождь, ни на промокшую одежду по очереди дремали. Если кто начинал храпеть, до того дотягивались стволом автомата и будили. Храп могли услышать с повозок.
Сумрачный день с моросящим дождём тянулся, как уставшая собака за повозкой. Курить и разговаривать даже вполголоса нельзя. Каждый оставался один на один со своими думами.
Может это и хорошо, что идет дождь. Фрицы, ехавшие на повозках, укрывались плащами, натягивали на голову капюшоны, сидели скрючившись и не глазели по сторонам.
Вообще, дождь и тучи на войне вещь хорошая: не летают «юнкерсы» и «мессеры», нет бомбёжки, не надо закидывать кверху голову и смотреть, как на тебя падает безнаказанно летающий гад, и рядом взрываются фонтанчики земли от пуль. Из автомата никого не собьешь. В смысле же сырости, то нам не привыкать. Паша Киселёв не раз вспоминал: «осенью на кавказских перевалах как намокли наши шинели, так только на весеннем солнышке и просохли, дров не было».
Тут же, подумаешь, пролежать один денёк под дождём. Вот только никак не поймёшь, кому лучше: спине, которая мокнет от дождя, или животу, который лежит в луже?
Наконец, наступает вечер. Дождь перестал, и сквозь тучи пробиваются лучи солнца. Скоро оно сядет.
Петр Ярославцев поднимает голову:
– Хлопцы, ещё немного и я начну прорастать!
– Подъём! – Петро Туринок приподнимается, оглядывается и кричит.
В армии это команду не любят. Никогда не высыпаешься. Теперь после двенадцати часов лежания в луже она воспринимается как самое приятное сообщение, как команда на обед.
Мокрые, грязные и озябшие выползаем на дорогу, по которой днём ездили немцы. Никто уже не прыгал по льну. За каждым оставался очень заметный след. Это не полевая дорога, как мы думали ночью, а настоящий проезжий просёлок между деревнями.
Оглядываемся на лен, где мы лежали, и приходим в ужас. Полоска льна до невозможности узкая и совсем не длинная. Маленький зелёный островок на голом поле. Если бы мы на рассвете увидели этот лён в таком виде как сейчас, то никто в жизни не заставил бы нас залезь туда и спрятаться на целый день. Нам здорово повезло. Правда с дороги лежащего во льне не видно, но если бы кто-нибудь подошёл ближе, то безусловно увидел наши спины.
Ребята хлопали себя ладонями по плечам и ребрам, прыгали на одном месте, толкали друг друга плечами – мы грелись. С гимнастерок и комбинезонов «повалил пар» – они быстро просыхали на наших спинах. Захотелось есть. Всегда найдётся какая-нибудь проблема: то сон, то еда, то солнце, то дождь.
Вася Божок и Саша Матвеев расстелили плащ-палатку, все вывернули свои карманы и вещмешки и сложили на неё имеющиеся запасы еды. Вася разделил их на более или менее равные части. Потом велел Макару Тимашевскому отвернуться и (по укоренившейся в военные годы привычке) указывая пальцем на кучу продуктов, стал выкликать:
– Кому?
– Николаю Пасько! – называл Макар.
– Кому?
– Васе Филипенко!
– Кому?
– Паше Киселёву!..
Получивший свою порцию тут же, стоя вокруг плащ-палатки, запихивал её в рот.
Перекусив и немного согревшись, стали выгребать крошки табака и махорки. С куревом дело обстояло совсем плохо. То, что присылала Москва, хватало ненадолго. Основными источниками были разведчики, покупавшие табак на марки в городе. Иногда в деревнях разживались махорочными листьями – самосадом.
Набрали на три закрутки: по одной на четверых. Курили «козьи ножки» чтобы не пропала ни одна крошка. Повеселев, тронулись в путь.
При дневном свете проводник сориентировался и повел нас в нужном направлении. Вчера он здорово перетрусил, когда начали раздаваться голоса, что проводника надо повесить.
Мы покидаем Лысую гору
Начало затяжных боёв на Лысой горе меня не застало в лагере. Когда наша группа вернулась с очередного задания, уже больше недели шли бои с карателями. Разрывной пулей тяжело был ранен в плечо пулемётчик Николай Пасько. Нина Рогачёва перевязала его прямо на огневой точке в окопе, потом Николая перевезли в соседний отряд, где можно было сделать операцию. Через месяц Пасько вернулся, как только поднялся на ноги. Ухаживать за ранеными Нине Рогачёвой помогали Лёля Петренко, студентка из Киева, и белорусская девушка Поля Сидоренко.