Эмигранты часто собирались вместе. Владимиров примкнул к «активистам», которые призывали эмигрантов к вооруженной борьбе с большевиками. Руководители «активистов» понимали: для достижения цели необходима помощь иностранных разведок. Но им было ясно и то, что разведки — не благотворительные организации, бескорыстно помогать «активистам» не будут, поэтому они сознательно шли на сотрудничество с ними. Идеи «активизма» прочно осели в сознании Владимирова, и он одним из первых вступил в Национально-трудовой союз нового поколения. Он с восторгом принял приход Гитлера к власти. Был за войну с Советским Союзом, полностью разделял взгляды руководителей НТС, что это единственный путь к освобождению России от большевизма. И только здесь, на оккупированной территории, понял иллюзорность своих планов. Он полностью покорился обстоятельствам и преданно служил фашистам, выполняя функцию не столько эмиссара НТС, сколько платного агента службы безопасности. Его ценили в СД за искреннюю и полезную помощь, и он надеялся, что ему воздадут должное на оккупированной территории, поэтому был недоволен, когда его назначили заместителем командира зондеркоманды. Его основной задачей теперь было выявлять подпольщиков, бороться с партизанами. По личной инициативе шефа городского управления СД гауптштурмфюрера Шеверса для более оперативного руководства русской вспомогательной полицией Владимирова прикрыли должностью заместителя бургомистра. Он столкнулся со множеством проблем, так как знание обстановки на оккупированной территории у него было типичным для давно оторвавшихся от русской земли эмигрантов.
Владимиров лениво поднялся с постели. Ощущения, что он отдохнул за ночь, не было. Подошел к зеркалу. Помассажировал морщинки на лице. С сожалением отметил, что лучшая пора его жизни миновала. Тщательно прилизанные волосы с пробивавшейся сединой стали неопределенного цвета. А светлые, словно выгоревшие глаза, постоянно слезились. Он часто вытирал их платком, отчего веки были постоянно воспалены.
Наморщив лоб, попытался вспомнить, о чем начал было думать? Ах, да, о начальстве. Все командуют, все приказывают. В последнее время он старался как можно реже попадаться на глаза Шеверсу, который категорически запретил сообщать секретной полевой жандармерии какие-либо сведения о партизанах, пока сам не определит, чем он будет заниматься, а что можно передать в ГФП. Постоянное соперничество между этими службами раздражало Владимирова. Из докладов начальника вспомогательной полиции Дахневского знал, что в городе действует подпольная организация. Появились листовки. Была взорвана цистерна с горючим. Каких только упреков он не наслушался от гауптштурмфюрера. Выпуклые глаза Шеверса не мигая смотрели на Владимирова. Говорил шеф ровным, шелестящим голосом, в котором слышалась угроза.
— Вы отдаете себе отчет, что будет с вами, если эти безобразия в ближайшее время не прекратятся? — и он сделал выразительный жест, от которого по спине Владимирова поползли мурашки.
Еще бы! Не только отдавал отчет, но и реально представлял, что может последовать за этой угрозой.
Владимиров подошел к телефону, позвонил в горуправу и попросил секретаря Диану пригласить к нему начальника полиции и политического отдела.
Владимиров не был равнодушен к женщинам, но как закоренелый холостяк старался избавиться от любовницы, если она начинала покушаться на его свободу. Он перебрал несколько рекомендованных ему кандидатов в секретари и выбор остановил на Диане. Вспоминая вечера, проведенные с ней, улыбнулся. Ее опытность в любви поражала, хотя страсть никогда не касалась ее серых продолговатых глаз. Нравилась она ему тем, что ничего не требовала. Была малоразговорчива, не говорила о себе больше того, о чем он ее спрашивал. Ему было известно, что до войны она закончила институт, изучала немецкий язык. Как и многих выпускников, ее направили рыть окопы. При отступлении Красной Армии осталась на оккупированной территории. При регистрации сказала, что ее родители немцы, жили под Саратовом. И оккупационные власти признали Диану фольксдойч. Он был доволен и ее исполнительностью. Но не знал, что преданный секретарь-любовница с такой же преданностью сотрудничала и с абвером.
В горуправе его ждали начальник полиции Дахневский и начальник политического отдела Сырченко.
— Господа, — вяло начал Владимиров, — вам известно о тех безобразиях, которые творятся в городе?
— Очень прискорбно сознавать, но... — без энтузиазма начал оправдываться Сырченко.
— А вы не допускаете мысли, милостивый государь, — оборвал его заместитель бургомистра, — что распространили листовки, взорвали цистерну с горючим молодые люди, среди которых вы обязаны были организовать работу?
— Наш отдел, — подобострастно заговорил Сырченко, — прилагает немало усилий по организации работы среди молодежи.
— А что сделано? Что конкретно?
— Я вам докладывал, что мы работаем с бывшим... э-э... служащим школы Дерюжкиным.
— Нуте-кось, извольте толком сказать, чем он занимается?
— Он организовал кружки при городском театре. Мы стараемся вовлечь туда побольше молодежи. Подготовим концерт.
— Для кого?
— В первую очередь для немецких офицеров и солдат. Мы уже приступили к составлению программы. У нас подобрана довольно приличная танцевальная группа. Есть исполнительница современных песен.
— Это уже кое-что, — обрадовался Владимиров. — Но концерты, сударь, нужно устраивать и для местного населения. Этим отвлечем их от ненужных мыслей. Проявляйте больше инициативы.
После ухода Сырченко в комнате зависла тишина. Невысокий, кругленький Дахневский с красным в веснушках лицом бросил косой взгляд на Владимирова. Тот машинально достал платок и вытер слезящиеся глаза.
Руководитель зондеркоманды презирал начальника полиции, считая его своеобразным противником. Эмиссар ОУН Дахневский был за самостоятельную Украину, а эмиссар НТС Владимиров — за единую и неделимую Россию. И хотя оба сознавали несостоятельность лозунгов, всё же продолжали испытывать неприязнь друг к другу.
— Вам бы, господин Дахневский, следовало брать пример с господина Сырченко. Мне надоело, сударь, получать головомойку за вашу... э-э...
— Вы хотите сказать: бездеятельность? — начальник полиции чуть заметно улыбнулся, но голос звучал тревожно.
Его ломаный язык выводил Владимирова из равновесия.
Дахневский вскочил и нервно прошелся по кабинету. Многих поражали частые, неожиданные перемены в настроении начальника полиции. Он мог подолгу сидеть молча, нахмурив брови и вяло отвечая на обращенные к нему вопросы, а то вдруг неожиданно оживлялся, говорил отрывисто, даже грубо.
— Сколько можно терпеть несправедливость? — он зло посмотрел на Владимирова. — Ты не знаешь?
— Не сметь обращаться ко мне на «ты»! Извольте не забываться, с кем говорите!
— Ну, ладно, ладно, — примирительно сказал тот, — не буду. Только не надо заноситься за хмары. Вы ж знаете, какую трудную и опасную работу роблять полицаи?
— Соизвольте признать, милостивый государь, знаю мало! — недовольно буркнул Владимиров. — Вы редко мне докладываете.
— Я уже не знаю, кому и что докладать. Только и докладаю, а когда работать? Ортскомендант требует, чтоб регистрировали население на бирже, сопровождали обозы с продуктами для армии. ГФП много раз забирало всех полицаев для карательных акций против партизан. СД забирает на облавы. Полицаев не хватает... А тут еще вы... с вашими упреками! — зло закончил он и умолк, видя, как сдвинулись брови заместителя бургомистра. — Так что, выходит, я не тяну? — У Дахневского от злости глаза стали бесцветными, а плотно сжатые губы побелели.
— Не так много и сделали. И запомните одно, милостивый государь, если в ближайшее время вы не прекратите безобразия в городе, в два счета вылетите из полиции! — и с ухмылкой добавил: — Видит бог, любезный, я не люблю менять... — и подчеркнуто растянул: — подчи-нен-ных.
Дахневский сидел молча, насупив брови. Он сознавал, что устами Владимирова говорили одновременно ортскомендант, шеф СД, руководитель внешней комендатуры ГФП и зондеркоманды.
— К вам, милостивый государь, проявляется немецкими властями и мною достаточная терпимость, которой вы в последнее время злоупотребляете. Хорошенько задумайтесь, господин Дахневский, и сделайте выводы. Жду решительных действий! — закончил Владимиров, давая понять, что разговор окончен.