– Ну, начальник, – почти без издевки зашевелилось свиное рыло, – ты уж говори, к чему клонишь, или…
Жандарм обиженно поджимал губы, с его ног натекла черная жижа, будто в отместку. Большим он подгадить лично Виктору, похоже, не мог. Черно-белый коршун явно любил жандармов не больше Рони. А боялся – куда меньше. Он продолжал, не церемонясь.
– У Джеки война не только с коршунами, но со всем штатом. Послание очевидно – ратуша.
У жандарма отвисла челюсть и котелок забавно отклонился, сползая на затылок. Он подхватил головной убор и возмутился:
– Вот же ж сучье дитя, простите!
Рони прихлебнул чай, с удовольствием подглядывая за муками жандармов. Насладился, хоть пойло было таким себе, и не заварено в чайнике Жанет. Чужбина, да в родном городе. Чай с молоком, жизнь под сапогом.
Может, если ногу на ногу закинуть, он хоть Виктора позлит.
– Чтобы замысел не разболтали раньше срока, я оповещу вас за половину дня. Не делайте ничего необычного. Словом, готовьтесь к налету так, будто бы коршунов и не ждете.
– Но господин Стофф сказал…
– Господин Стофф может и дальше ловить Джеки Страйда так, как посчитает нужным. – Виктор сдержанно улыбнулся. Рони, кажется, начал лучше понимать арсенал его редких улыбок. Ни одна из них не бывала радостной и теплой даже на треть.
Жандарм, на вид спокойный в сравнении с товарищем, пожамкал губами. На лице второго, хуже пятен, застыли вопросы. Виктор наверняка не ответил ни на один из них:
– Уверен, что под таким чутким руководством – не пройдет и года! – Джеки лично явится с покаянием к графу Йельсу…
Кто-то из коршунов ехидно хрюкнул, а когда Рони обернулся – морды снова вытянулись в важном сосредоточении.
– Это ты загнул, – кабан залебезил, разрядив обстановку. Потом принялся ублажать жандармов: – Ну что, господа дорогие, остались вопросы? Или…
– Э-э, – те переглянулись, от этого действа не поумнев и даже не успокоившись. – Пожалуй, э-э… нам бы подпись…
– Славно, – воспользовался протянутой ручкой Виктор, черкнув что-то на бланке. И сразу же слинял, таким образом и попрощавшись. Руки за него тоже пожимал кабан.
Рони пожалел, что с важным видом расположил ноги – чуть не споткнулся о край стола, спешно расставшись с насиженным местом. Поспешил вслед, на верхний этаж, под скрип ступеней.
– Хорошенько знаешь легенду, а? – громко спросил он, следуя за коршуновой спиной с разницей в три шага.
– Как можно не знать, на кого объявил охоту?
Рони помялся, опустил взгляд. Коли бы все коршуны так хорошо свое дело знали – сидеть воробьям на земле битыми калеками. А может, все дело в том, что воробьи никогда и не были настолько хороши, чтобы на них такую охоту собирать.
Эта мысль сжала что-то в его утробе. И ему – всего на один крохотный миг – захотелось и впрямь стать маленьким, потешным воробейчиком. Слишком тощим и скромным, чтобы ходить на монетный двор, как к себе домой, или гоняться за Джеки Страйдом.
– Верно, – тихонько добавил Рони и заметил: – Плохое нынче время для легенд.
– Легенды в хорошие времена и не рождаются, – отмахнулся Виктор.
Рони примолк. Попытался вспомнить, когда же в Гэтшире для него или старых воробьев бывали пригожие времена. Крыши протекали, жандармы зверствовали, за работу дрались в очередях. Лавки полнились жратвой – это да, вот только исключительно в квартале знати, да за такие деньжищи, что жизнь воробья столько не стоила. По юности Рони еще пыжился, гордо щеки раздувая: «Уеду прочь, не сыщете!» Жанет примирительно улыбалась и трепала его по взмокшим рыжим волосам на затылке. И грустнели ее глаза – хуже, чем оплеуху получить. Это уж потом он понял, сдружившись с Дагом и остальными ребятами, что с другого края материка прибыли, – те же лавчонки и там, те же беды, хоть и кажется издали, что надежды больше. Смени черепицу от коричневого к зеленому, под цвет флага, а протекать будет все так же.
– Так-то я и решил, что времена надо менять, – буркнул Рони себе под нос, от всей души, не подумав.
– Чем же? Кражами в полночь? – покосился Виктор через плечо. Приоткрыл дверь в одну из комнат, где пыль и вовсе не убирали. Рони прошмыгнул следом.
– Жить на что-то надо, – он оправдался, не подумав и во второй раз. А потом взялся за нападение: – Тебе ли меня укорять, а?
Коршун расположился на стуле, выдул пыль из кипы бумаг, что на столе забытыми лежали. Затем будто похвалил – кивнул с чувством:
– Верно. Оправдание у воробьев всегда крепкое было. А вот Джеки еще дальше пошел: побои, поджоги, террор. Считает, что городу одолжение сделал…
– Ну, уж хотя бы своих он точно не продавал! – Пусть вспомнит Виктор о нечистой совести, прежде чем других учить. – И для чего он тебе в трофеи? – Рони наклонил голову вперед, будто бодаться задумал. – Ради тепленького местечка под графом?
– Это у меня уже есть, – самодовольно хмыкнул Виктор.
«Выведай, что врагу жизни важнее, узнаешь – куда бить», – прохрипела Жанет, когда они проходили мимо жандармерии в конце Бронко-стрит. А до того – говорили о ее своднике.
– Значит, в амбициях дело? Завидуешь Джеки?
Воробей сдержал спесь и спросил осторожно, без гонора. Кажется, сработало. Виктор встал со стула, потянулся. Собрал отобранные бумаги, ударил стопкой по столу – выровнял по одному боку.
– Только дураку захотелось бы такой славы, Рони. Думаешь, стоит оно того? – Виктор посмотрел на закрытое окно, укрепленное по щелям газетными обрывками с клеем да каким-то тряпьем.
Смолчал Рони, не перебил: начал мысль, так пусть объясняется.
– Легендой, Рони, не становятся, подчистив и сотню чердаков, – Виктор небрежно загибал пальцы свободной руки, – или выкрав ключи из исподнего графа. Такой путь приведет к славе иного толка, – снова подсчет на пальцах, – славе первого из воробьев, славе висельника или, скажем… старшего – вполне.
Вблизи Виктор высился над ним только на полголовы. Рони казалось, что их разница в росте куда больше. Казалось от того, что Виктор часто глядел на других, подбородок задрав. Коршун подошел к стеллажу и закинул пачку бумаги на верхнюю полку, словно припрятал от чужих глаз.
– Легендой становится тот, кто уже и не воробей, и не коршун. Может, и не человек, – Виктор сложил руки на груди, да только выглядел вовсе не грозно, а так – будто озяб.
– Не мудри. Себя запутал, другим голову не морочь, – сказал Рони.
– С человеком хотя бы можно договориться.
– Или пулей угостить, а?
Виктор и бровью не повел:
– Верно. А с легендой… бестолково и то, и другое.
Рони прочистил горло и глубоко вздохнул. Совсем Виктор тронулся умом, сам не понимает, что за чушь городит, да с серьезным видом. Так и молчал коршун, мир разума покинув, ничего до конца не разъяснил.
«Ну и вляпался же я», – честно подумал Рони. И Жанет бы не смогла предсказать, в какую из выгребных ям угодил ее птенец. Слишком Виктор надрывается: за живое, за самую суть его держит эта облава. Разница между ними, что вода с огнем: Рони ищет лазейку, дабы отлынивать, а Виктору на месте не усидеть, как речь о легенде заходит.
– Личные у вас счеты, похоже, – Рони постарался добавить уверенности в свой тон. – Из-за него тебе клеймо поставили?
Виктор огрызнуться не успел, хоть лицо скорчил подобающее. Что-то резко опустилось Рони на плечо, и он подпрыгнул на месте, обернувшись.
– Можно и так сказать, – резко вклинилась Ульрика, каким-то ушлым образом подкравшись со спины. Точно воровкой была – кто еще так неслышно пройдет по коридору?
– Говорить-то каждый горазд, а тут делать надо. Вижу, ты свободна – найди ему пользу, – Виктор что-то передал ей тяжелым взглядом и решил избавиться от их компании.
Внизу веселились коршуны, напевая исковерканный гимн штата. Собрались на работу, один другого усерднее в труде…
– Сам больше всех и болтаешь, – нахмурился Рони, дождавшись, как останутся они со страшной женщиной одни. – Да не по делу.
Ульрика зафыркала, явно веселясь. Рони не возражал: пусть потешаются, над ним или вместе с ним. Он своего добьется. Его план давненько созрел.
Быть послушным мальчиком, глупенько улыбаться (это уж он точно умеет!). Затаиться, ждать. Прав Виктор и в этом: на охоте надобно знать врага. Успеет Рони добраться до Стоффа, самого Йельса или их соглядатаев – там и победа близко. Быть не может, чтобы в таком крупном логове ни одного помощника ему не нашлось. Даже если это сердобольный телеграфист, почтальон или прислужка, что верит в силу закона. Рони-то в ней давно изверился, но оскорбленную честь изобразить сумеет. Как же не суметь, когда стая сидит в подвале да приговора ждет?