Я недоуменно хмурюсь. Чувство неловкости, что у меня нет сундука, уступает место удивлению: ведь миссис Торп ясно дала понять, что я буду помогать кухарке.
– Нет кухарки? А кто же готовит еду?
– Мисс Элиза, – поясняет Хэтти.
Не успеваю я подобрать упавшую челюсть, как она велит мне ложиться спать, потому что назавтра прибывают первые постояльцы, и хозяйка хочет, чтобы мы встали в половине шестого.
Как только я укладываюсь в постель, Хэтти начинает шепотом расспрашивать о моей семье.
Миссис Торп велела мне не отвечать на такие вопросы.
– Почему ты так поздно идешь в услужение, Энн? Твои мать и отец еще живы, Энн?
Я мямлю что-то невразумительное, пока она не начинает задавать вопросы, на которые я могу отвечать без вранья.
– Сколько твоих братьев и сестер умерли, Энн?
– Все семеро, кроме меня и Джека.
Я не говорю ей, что четверо из них умерли от потовой горячки за два дня. Не хочется сейчас об этом думать.
– А у тебя есть кавалер, Энн?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю. А у тебя?
– Ага. Из Ипсвича. Он работает в мануфактурной лавке, у него материй каких хочешь полно. И разноцветных ниток. Ты всех в Тонбридже знаешь, Энн?
– Не-а. Только викария и его жену.
– У тебя что, нет друзей?
– Джек, мой брат, да он теперь в Лондоне живет.
Хэтти наконец засыпает, не успев договорить фразу о том, что я должна выполнять все ее приказания, если не занята на кухне с мисс Элизой. Стараясь сдержать слезы, я прислушиваюсь к шуршанию в стропилах. Сегодня мистер Торп увез маму. В новую лечебницу для душевнобольных. Он говорит, что там все очень благочестивы. Завтра папа будет работать на кладбище, я – в Бордайк-хаусе, а мама… Что будет делать мама? Мистер Торп уверяет, что у нее будет личная сиделка, чтобы успокаивать ее, когда она впадает в панику, и защищать ее скромность, если она порвет на себе одежду. В конце концов мне удается отогнать мысли о маме с папой и о доме, и я задумываюсь о мисс Элизе, которая на самом деле никакая не благородная леди, а простая кухарка. Не понимаю, почему миссис Торп скрыла это от меня. Когда в голове перестают роиться мысли, я прислушиваюсь к шороху под крышей, но все тихо. Хоть бы Хэтти захрапела, или начала вертеться с боку на бок, или вскрикнула во сне, как мои мама и папа. Нет, она лежит очень спокойно.
Чуть свет я прокрадываюсь в кухню. Там царит образцовый порядок, все чистое, отполированное и на своих местах. На полке выстроились стаканы, рассортированные по размеру: от совсем крошечных стопочек, с большой палец на моей руке, до сияющих ослепительным блеском огромных бокалов с вьющимися виноградными лозами по ободку – наверное, для желе или вина. Над ними стоят керамические бутыли и оловянные кувшины, не такие, как у нас, а с большими изогнутыми ручками. На глиняной посуде нет трещин или сколов, а олово отполировано до блеска. Из эмалированных горшочков выглядывают натертые маслом дубовые ложки с резными ручками. На столе стоят три корзины из ивовых прутьев. В одной – две дюжины коричневых куриных яиц, в другой – полдюжины белых, а в третьей, устеленной красной тканью и свежей соломой – маленькие, пестрые, с ноготь на большом пальце. «Наверное, перепелиные», – думаю я, внезапно чувствуя голод. Я не ела яиц с тех пор, как мама заболела и мы продали кур.
При виде новомодной плиты меня охватывает страх. Она теплая на ощупь, как тост. Я во все глаза рассматриваю плиту, удивляясь, как не заметила ее раньше; вдруг появляется Хэтти и спрашивает, почему я не выгребла золу.
– О, Хэтти, я никогда таких не видела, – завороженно шепчу я, думая, что она сейчас опять задерет нос.
Вместо этого моя наставница становится на колени и объясняет, что хозяйка велела выбирать угли из золы и использовать вновь.
– Золу надо выносить в сад, под кусты черной смородины, – добавляет она. – Но сперва ты должна вытащить решетку, набросать мокрых чайных листьев, чтобы не поднимать пыль, сгрести и просеять. После этого чистишь сажу, чернишь и полируешь плиту.
Она открывает дверцу в нижней части плиты.
– Свинец, скипидар и щетки здесь. Это надо делать как можно раньше, пока плита еще теплая, тогда лучше блестит. А потом уже разводишь огонь. Мисс Элиза любит топить углем. Ты раньше пользовалась углем?
Я качаю головой. Дома мы топим хворостом и коровьими лепешками, от которых в нашей лачуге стоит несусветная вонь, а теперь, когда папа работает на кладбище, мистер Торп разрешил ему собирать сосновые шишки. Я не говорю этого Хэтти не только от стыда. Она может спросить, с чего это викарий так печется о нашей семье. Я вовсе не уверена, что она поверит папиному ответу, что его преподобие – добрый христианин, поэтому держу рот на замке.
– Вы дома пользуетесь трутницей?
Я киваю.
– Актоны пользуются спичками. Я покажу тебе, как их зажигать.
В жизни не зажигала спичек. Они горят красно-синим огнем, разбрасывая искры, и комнату наполняет запах тухлых яиц.
– Как я рада, что не буду больше драить плиту, – говорит Хэтти и добавляет, что по пятницам я должна вставать еще раньше и прочищать дымоход.
– И ты делаешь все одна? – спрашиваю я.
Такой огромный дом: куча комнат, камины, а сколько в нем окон, которые нужно держать чистыми!
– В Ипсвиче нас было семеро, да еще дворецкий. А потом случилось кое-что ужасное, мне не разрешают об этом говорить, и теперь только ты да я. Правда, хозяйка обещала нанять больше прислуги, когда появятся жильцы. А они приедут сегодня, Энн!
Хэтти хлопает в ладоши и сияет, точно жильцы – невесть какой подарок.
– Полковник и его жена со своей служанкой, так что мне не придется выносить и мыть их ночные горшки. А может, с ними приедет какой-нибудь паренек.
На последнем слове она подмигивает, и я заливаюсь румянцем.
Когда я наконец заканчиваю с плитой – кажется, провозилась целую вечность, и руки черны, как смоль, часы бьют восемь. Хэтти меняет передник и говорит, что ей пора к мадам.
– Не забудь, за все здесь отвечаю я, и ты должна меня слушаться, – командным тоном добавляет она, вновь принимая серьезный вид. – О, чуть не забыла, можешь перекусить хлебом и топленым жиром из кладовой, только много не бери.
Я так увлеклась работой, что даже не вспомнила о маме. Или о папе в его первый день на кладбище. А тем более о завтраке. Но когда Хэтти уходит, велев мне помыть полки в буфетной, я думаю о маме, которая гуляет со своей сиделкой в саду при лечебнице, где, по словам мистера Торпа, полно цветов. Я сказала мистеру Торпу, что мама не любит чужих людей и незнакомых мест, а он велел мне уповать на Господа. Я так и делаю. Даже сейчас, когда мои глаза наполняются слезами.
– Что случилось, Энн? Ты плачешь? – спрашивает мисс Элиза, вырастая передо мной, как из-под земли.
Я вытираю глаза и мотаю головой.
– Нет, мисс, просто пепел в глаз попал.
– Понимаю, непривычно на новом месте. Но если тебе станет хоть капельку грустно, скажешь мне, хорошо?
Как ответить, чтобы не солгать? Я молча киваю и опускаю голову, как велела миссис Торп. Но я не могу смотреть на свои башмаки, заляпанные водой, с обтрепанными шнурками и отрывающимися подошвами, и, подняв голову, встречаюсь с внимательным взглядом голубых, точно незабудки, глаз под длинными темными ресницами.
– Сегодня у нас много работы, – говорит она, рассеянно поглаживая бледную шею. – Что ты думаешь о тушеной телячьей лопатке с картофельными крокетами и сливовом пудинге?
Вопрос ставит меня в тупик. Что еще за крокеты? И разве я должна высказывать свое мнение о меню?
– Думаю, это вкусно, – говорю наконец я, прижимая руку к животу, чтобы успокоить голодное урчание.
– По-моему, идеально для полковника с подагрой. И для первого дня совместной работы, поскольку рецепт довольно простой. Почему бы тебе не начать с пудинга?
Увидев мои перепуганные глаза, она ободряюще улыбается:
– Возьми булку черствого хлеба, срежь корочки и тщательно измельчи. Все там.
Она указывает на дверь в кладовую.
– Мама на завтрак пьет только китайский чай, его приготовит Хэтти. А мы с тобой чуть позже съедим по кусочку имбирной коврижки, и я надеюсь, что ты соизволишь высказать свое мнение по поводу вкуса и аромата.