– Я не понимаю, о чём вы говорите, – упрямо повторил Руднев.
– Желаете, чтобы я приказал обыск у вас учинить?
– На каком основании?
– Вы нарываетесь, Руднев!
– У вас нет никаких оснований, иначе бы вы уже весь мой дом перевернули.
Терентьев долго молчал, сверля Дмитрия Николаевича недобрым взглядом.
– Послушайте, – произнес он наконец неожиданно устало. – Вы мне, Дмитрий Николаевич, симпатичны, несмотря на ваше несносное нахальство, и зла я вам не желаю. Но мне очень хочется найти и призвать к ответу негодяев или безумцев, как вам будет угодно, из-за которых полтора десятка молодых людей лежат сейчас в мертвецкой. И если вы станете мне в этом мешать, я клянусь, о симпатии своей забуду.
– Я не буду вам мешать, Анатолий Витальевич, и буду рад вам помочь. Да только вы не там убийц ищете! Разве вы не понимаете, что имела место чудовищная провокация.
– Вам так нравится думать, молодой человек! А на самом же деле группа преступных смутьянов раздула демонстрацию, в результате которой произошли смертоубийства.
– Не должно было быть никакой демонстрации! Кто-то её спровоцировал! Ночью прошли обыски и аресты. С чего вдруг? Накануне-то Татьяниного дня!
– Откуда же вам всё это известно?
Руднев осёкся. Терентьев покачал головой.
– Очень вам советую, не вмешивайтесь в это дело, Дмитрий Николаевич. Впрочем, кому я говорю! – он повернулся уходить и добавил от самой двери. – Если вы все-таки правы, поверьте, я на чины смотреть не стану. Честь имею, господа!
Глава 5.
После ухода Терентьева по Пречистенке начали дефилировать странные субъекты, внешний вид и повадки которых сомнений в их профессиональной принадлежности не оставляли. Судя по тому, что филёры даже и не пытались скрываться, приставлены они были не столько для наблюдения, сколько для острастки, и, хотя особых неудобств они не доставляли, разве что изрядно раздражали слуг, присутствие их мешало отправить гонца к Екатерине Афанасьевне с весточкой о том, что Никитин жив и практически здоров.
В конце концов Белецкий всё-таки покинул особняк через черный ход и, пройдя садом, вышел на соседнюю улицу, откуда беспрепятственно добрался до дома, где квартировали Лисицыны, а после вернулся обратно тем же путём. Девице Лисицыной он передал связку учебников по истории и написанную аккуратным убористым почерком записку: «Уважаемая Екатерина Афанасьевна! Как обещался, передаю вам подборку книг для вашего реферата. Учебник, интересующий вас более остальных, мне найти также удалось во вполне сносном состоянии. Однако пока имею необходимость оставить его у себя. С заверениями глубочайшего почтения, Руднев Д.Н.»
Дмитрию Николаевичу очень хотелось приписать к конспиративной записке что-нибудь ещё, более прочувствованное, но он счёл это в сложившейся ситуации неуместным и по отношению к другу неправильным.
Никитин очнулся уже за полночь. До этого времени Руднев с Белецким по очереди дежурили у его постели. Слуг подпускать к раненому они не решились, опасаясь посвящать в происходящее лишних людей, хотя на кухне и в лакейской только и было разговоров, что о скрывающемся в доме революционере, о возмутительном вторжении полиции да о том, что вот, де, при барыне такого бы скандала точно не было.
Дмитрий Николаевич боролся со сном над книгой, когда Арсений Акимович наконец открыл глаза.
– Слава Богу! – облегченно воскликнул Руднев. – Я уж хотел снова доктора к тебе звать! Как ты себя чувствуешь?
Никитин ощупал повязку на голове и поморщился:
– Голова болит, – после осмотрелся, близоруко щурясь. – Где я? Что произошло?
– Ты у меня дома. Тебя камнем задело. Доктор сказал, ничего страшного, отлежишься пару дней и будешь здоров.
Арсений Акимович заволновался:
– Дмитрий! Что там было на Тверской? Чем закончилось?
Руднев помрачнел. Памятуя наставления доктора о том, что Никитина нужно всячески оберегать от нервных потрясений, он не очень-то понимал, как отвечать другу, но, решив в конце концов, что утаивание правды лишь еще более расстроит товарища, рассказал Арсению Акимовичу всё, не скрывая страшных подробностей про погибших, пострадавших, а также про то, что за Никитиным приходила полицая, и вопрос его ареста висит на волоске.
– Я не могу у тебя оставаться, – заявил Никитин, выслушав Дмитрия Николаевича, и попытался встать.
– Лежи! Куда ты собрался? По городу рыскает охранка. У меня перед домом филёры дежурят, как раз тебя дожидаются.
– Выберусь как-нибудь. Не хочу я тебя под неприятности подставлять! Ты мне жизнь спас!
– Никуда я тебя не пущу! Что я Екатерине Афанасьевне скажу, если с тобой что случится?
Повисла неловкая пауза. Развивать тему девицы Лисицыной никто не решился.
– Арсений, ты знаешь, что Пётр арестован? – наконец спросил Руднев.
– Знаю, – Никитин стукнул кулаком по постели. – Не понимаю, как такое могло произойти! Ко всем нашим приходили! Пятерых в охранку забрали. Я думал, меня тоже арестуют, особенно после того, как слизняк Коровьев у моей фамилии галочку поставил.
– Откуда они про ваш кружок узнали, как думаешь?
– Понятия не имею! Сболтнул кто-то!
– Если пришли ко всем, получается, что это кто-то из ваших же.
Никитин нахмурился.
– Дмитрий, ты ведь не так просто это сказал, да? Говори же, что у тебя на уме!
Вместо ответа Руднев продолжил расспрос.
– Скажи, Арсений, а Рагозин тоже арестован? Я его среди ваших на демонстрации не видел.
– Нет, он, говорят, успел сбежать перед самым приходом охранки. Но почему ты…?
– Погоди! Он был с вами на Тверской?
– Был, черт возьми! К чему ты клонишь? Я знаю, что вы с ним, как кошка с собакой, и право, человек он не самый приятный, но идеям нашим предан!
Руднев поморщился, будто глотнул горечи.
– Не знаю, чему он там предан, да только я его третьего дня видел премило беседующим с Коровьевым. Они шептались, как два заговорщика.
– Быть того не может! Ты обознался! – возмущенный подозрениями друга, Никитин начинал всё больше кипятиться. – Где ты их мог видеть?
Дмитрий Николаевич рассказал про странную встречу.
– Этому должно быть какое-то объяснение! – не желал сдаваться Никитин. – Никто из наших, и уж особенно Рагозин, не может быть предателем. Ты вот знаешь, что он ради нашей борьбы от семьи отрёкся? Живет в Палашевском переулке в одной комнате с семью товарищами, а мог бы, как ты… – Арсений Акимович запнулся. – Извини, я не в том смысле… Просто хочу сказать, что он одержимый.
Слегка уязвленный, Дмитрий Николаевич пожал плечами:
– Ну, допустим, между местом проживания и порядочностью человека связи я не вижу. Но ты сам подумай, Арсений, пусть не Рагозин, но это точно кто-то из ваших, тот, кто всех вас знал. Кстати, мне Пётр что-то такое говорил, что у вас там теперь кто-то новый появился, и что теперь у вас всё по-другому?
Никитин замялся.
– Ладно, забудь! Знать ваши глупые тайны не желаю! – уже всерьез обидевшись, Дмитрий Николаевич поднялся и направился прочь. – Спи! Доктор велел тебе покой обеспечить.
– Дмитрий! – сокрушённо воскликнул Никитин. – Я тебе как самому себе верю! Просто, чем ты меньше знаешь, тем с тебя и спрос меньше, если что. Не хочу я тебе жизнь осложнять!
– Вовремя ты про это подумал! – буркнул Руднев. – Ладно. Всё, хватит разговоров. Завтра договорим. Утро вечера мудренее.
Однако на утро Руднев разговоров с Никитиным решил избежать и первым делом отправился в университет. Белецкому он строго-настрого велел с Арсения Акимовича глаз не спускать, всерьез опасаясь, что товарищ при первой же возможности покинет дом на Пречистенке, где было для него сейчас самое безопасное место. Руднев искренне надеялся, что, памятуя о давнем знакомстве, Терентьев оставит Руднева и Никитина в покое, и более, чем внимание филёров, им ничего не грозит. Но рассказывать всё это Никитину он не хотел, понимая, что приятельство с чиновником следственного управления тот вряд ли воспримет положительно.
После событий прошлого дня атмосфера в Москве была мрачная и напряженная.
Одетый в студенческую форму, да еще из со свежей ссадиной на лице, Руднев всю дорогу от Пречистенки до Моховой ловил на себе либо испуганные, либо откровенно враждебные взгляды.
От Боровицкой площади через каждую сотню шагов стали появляться полицейские посты, а перед аудиторным корпусом вокруг сквера было выставлено оцепление, не пускавшее никого дальше чугунной ограды. Студенты толпились на улице. Было их несравненно меньше, чем накануне. Лица были встревоженными, напряженными, потрясенными.