– Так ведь вам меня таким образом ещё при первой встречи отрекомендовали! – рассмеялся невыносимый Дмитрий Николаевич.
– Вот вы рисуете свои героические картины, а сами исключительно про закон твердите. Неужели вам никогда не хотелось взять закон в свои руки?!
К изумлению Катерины, вопрос Руднева задел. Он престал рисовать и после паузы ответил очень серьёзно:
– Хотелось.
– И что же вы сделали?
– Убил негодяя.
Катерина потрясенно воззрилась на Дмитрия Николаевича.
– Убили? Совсем? – растерянно спросила она.
Руднев отвечать не стал.
– Странный у нас с вами, Екатерина Афанасьевна, разговор получается, – вздохнул он. – Может, перейдём на какие-нибудь более мирные темы? – Катерина смешалась и робко кивнула. – Не двигайтесь, пожалуйста… Вот вы, например, знаете легенду о том, как появилась традиция выбирать Королеву мая?
Оставшееся время они беседовали исключительно про средневековые легенды и кельтские мифы. Вернее, Дмитрий Николаевич рассказывал, а Катерина слушала, но вполуха, потому как её сильно отвлекали мысли об этом странном человеке. Она уже жалела, что так настойчиво пыталась его раздосадовать, словно неразумная капризная девчонка. И вовсе он не зануда и не сноб, а совсем особенный, ни на кого не похожий, вероятнее всего, скрывающий шрамы не только под перчаткой, но и в душе.
В образе Королевы мая Катерине пришлось провести немногим более получаса, но и этого хватило, чтобы у неё начало ломить спину, а руки и ноги затекли так, что не сразу захотели слушаться. Жаловаться она, конечно, не стала, но Дмитрий Николаевич все равно заволновался.
– Я вас утомил, Екатерина Афанасьевна! Простите, Бога ради! В следующий раз… Если вы, и тконечно, соблаговолите уделить мне ещё время… В следующий раз мы обязательно будем делать перерывы.
– Не беспокойтесь, Дмитрий Николаевич! Всё было прекрасно! Я буду рада к вам ещё прийти! С вами так интересно! – пылко воскликнула Катерина и зарделась.
– В таком случае, может быть, вы… вместе с Арсением… Арсением Акимовичем придете ко мне как-нибудь провести вечер? И Зинаиду Яковлевну с Петром Семёновичем позовём! – предложил Дмитрий Николаевич, и прозвучавшая в его голосе робость заставила сердце Катерины биться сильнее. – Как раз, скоро двадцать пятое января. Отпразднуем Татьянин день. Наспоритесь вдоволь с Никитиным и Кормушиным, у них это лучше, чем у меня получается. Придёте? Я тогда их приглашу.
Катерина, конечно, согласилась, хотя пока ещё не очень понимала, как же ей так исхитриться и провести вечер с двумя кавалерами сразу.
– Я провожу вас и посажу на извозчика, – любезно предложил Руднев.
– О, замечательно! А то этот ваш Дракула меня пугает, – поблагодарила она.
– Дракула? – не понял Руднев. – А-а! Белецкий! Он не Дракула, а замечательный человек, который меня с детства растил и воспитывал, а теперь ведет все мои дела. Белецкий только выглядит строго, но с женщинами абсолютно галантен.
Он проводил Катерину, помог ей сесть в сани и ещё раз заручился обещанием прийти в гости в Татьянин День.
Когда он вернулся, в дверях его поджидал Белецкий.
– Стало быть, Дракула? – недовольно спросил он.
Руднев рассмеялся:
– Ты и правда чем-то на него похож. К тому же, я уверен, ты был излишне строг с Екатериной Афанасьевной.
– Я был с ней предельно вежлив. Иного вы, Дмитрий Николаевич, от меня требовать не в праве.
– Я и не требую! Но отчего, скажи мне на милость, она тебе не нравится?
– Я старомоден и считаю, что, если женщина соглашается позировать после недели знакомства, это ungehörig (неподобающе), – отчеканил Белецкий.
Дмитрий Николаевич всплеснул руками:
– И ты туда же! Хотелось бы напомнить, что сам ты изволишь посещать госпожу Яблочкову.
Белецкий пожал плечами:
– Госпожа Яблочкова – дама замужняя, а Екатерина Афанасьевна – Fräulein.
Руднев только головой покачал. Он был не в силах постичь этические воззрения Белецкого, который в вопросах любви придерживался принципов солдата на марше: чувства должны быть яркими, пылкими и скорыми, а, главное, оставлять после своего сгорания у обоих сторон исключительно приятные воспоминания без всяких там страданий и сожалений. Посему Белецкий не приемлил отношений с трепетными девицами, предпочитая им дам опытных и, желательно, в личном плане благополучно устроенных.
– Какая же она, Белецкий, Fräulein? Это для Екатерины Афанасьевны слишком сухо, – произнес Руднев, мечтательно вздохнув. – Она Королева мая!
Глава 3.
На следующий же день Руднев решил переговорить с Никитиным и Кормушиным и пригласить их к себе.
Он и сам не смог бы ответить, чего в этой затее было больше: демонстрации намерения примириться с Никитиным или желания увидеть Екатерину Афанасьевну в своем доме иначе, чем позирующей для портрета. Обычно Дмитрий Николаевич старался избегать этических дилемм, выбирая то, что диктовали законы чести, но в сложившейся ситуации выбор оказался не таким простым. Не сказать, что его так уж сильно мучила совесть, в конце концов, отношения Екатерины Афанасьевны и Никитина природу имели туманную и неопределенную. Свои же чувства к Королеве мая он считал возвышенными и исключительно благородными.
Разговор с товарищами, однако, пошёл не по плану. Едва Руднев заговорил о приглашении, всё ещё терзаемый ревностью Никитин удалился под каким-то, очевидно надуманным, предлогом, не дав никакого ответа, да и Кормушин встретил предложение Дмитрия Николаевича без энтузиазма.
– Дмитрий, тут такое дело, – замялся он, – может, мы в какой другой день соберёмся?
Руднев, который был не большой любитель сборищ, понял, что Татьянин День как повод может пропасть, а придумать другой ему, редко кого-либо к себе приглашавшему, найти будет сложно.
– Только не говори мне, что вы, как другие остолопы, собираетесь в кутежах участвовать!
– Разумеется, нет! – заверил Кормушин. – Просто у нас запланирована встреча кружка.
Про кружок-то Руднев, конечно, позабыл.
– Да Бог с ним, с кружком! Вы и так в нём сколько времени проводите! Ну, что у вас там нового может быть? Все одно!
Кормушин насупился.
– Извини, не хотел тебя обидеть! – поспешил смягчить свою бестактность Руднев. – Ваше дело! Но, право же, вы туда как богомольцы на воскресную службу. Ну, что там без вас двоих один раз не обойдутся?
– Без троих, к твоему сведению, – заметил Кормушин. – Зинаида Яковлевна к нам присоединилась.
Руднев только руками всплеснул. Развивать тему он не хотел, зная, что кончится всё спором, который он со своими товарищами вёл уже не раз.
Дмитрий Николаевич политических убеждений Кормушина и Никитина не осуждал, но считал бессмысленными и безрассудными. Эти забавы – а иначе, как забавы, подобные увлечения он не воспринимал – были помимо своей никчёмности ещё и чреваты серьезными последствиями, подставляться под которые из-за пустопорожней болтовни в сомнительном обществе казалось Рудневу глупостью.
– Дмитрий, а чего бы тебе к нам не присоединиться? – меж тем вдохновенно предложил Кормушин.
– Нет уж! Уволь!
– Ну ты же ни разу у нас не был!
– Мы это обсуждали уже, Пётр. Не по мне все эти ваши разговоры слушать!
– Погоди отнекиваться! В этот раз всё иначе будет! У нас теперь вообще всё по-другому. С нами теперь такой человек! Ты даже не представляешь!
– Не представляю и не хочу представлять, – Руднев уже пожалел, что завёл разговор. – Коль не сможете прийти, значит, не сможете. В другой раз соберёмся.
Раздосадованный, он распрощался с Кормушиным и поспешил домой.
До Татьяниного Дня оставалось менее недели. В студенческом сообществе начиналось брожение. Активнее всех были первогодки, коим предстояло поучаствовать в праздничном беспределе в первый раз. Одни заранее начинали пить, другие, кто посмирнее, собиралась группами и взволновано обсуждали предстоящий загул.
Москва к студенческим гуляниям готовилась так же основательно: торговцы сколачивали ставни для витрин, кабатчики заказывали брагу подешевле да выставляли в заведениях мебель попрочнее.
Против обыкновения Университетское начальство в этот раз решило в стороне от вековых традиций не оставаться, однако вовлечённость свою выразило, к неудовольствию студентов, в указе о дисциплинарных наказаниях для особо рьяных да весёлых. Кроме того, в аудиториях всё чаще стали дежурить инспектора, которые строго наблюдали за общей атмосферой и, как поговаривали, ставили на заметку смутьянов и неблагонадёжных.