– Это очень популярные в Англии цветы. Они их подле домов растят. Там таких зим, как у нас, не бывает, и фуксии практически круглый год цветут. В Москве их только в оранжереях да комнатах встретить можно… Вам удобно? Хорошо. Я сделаю несколько набросков в альбоме, а после уже на холсте начну рисовать. Постарайтесь не двигаться. Когда устанете, скажите.
– А разговаривать можно? – торопливо спросила Катерина.
– Конечно, – улыбнулся своей обворожительной улыбкой Руднев.
Он взобрался на высокий табурет и принялся делать наброски в альбоме.
– У вас тут столько женских портретов, – кокетливо начала Катерина. – Вы, наверное, часто с натуры рисуете?
– Нет, – возразил Руднев, не отрываясь от своего занятия. – Я чаще пишу по памяти. Иногда в художественные классы хожу, чтобы делать зарисовки с натуры.
– Я что же первая, кого вы вот так рисуете?
– Ну, не первая… – тему развивать Руднев не стал.
– Почему же вы захотели меня нарисовать? Почему, например, не мою подругу Зинаиду. У неё такая необычная красота.
– Да, пожалуй, – бестактно согласился Дмитрий Николаевич. – Но вас рисовать интереснее. В отличии от Зинаиды Яковлевны, у вас в лице есть необыкновенная живость. У неё же лицо красивое, но бесстрастное.
Комплимент, если это был, конечно, комплимент, показался Катерине сомнительным, и она решила перевести тему.
– Вы очень необычные картины пишете. Я таких никогда раньше не видела.
– Это такое особое течение. Оно не так давно появилось в Англии, а в России известно мало. Называется «прерафаэлиты». Это своего рода приверженцы идей эпохи Возрождения, но только пересмотревшие их и придавшие им современное отражение.
Катерина ничего не поняла из этого пространного объяснения.
– Занятно, но отчего же вы современными сюжетами не интересуетесь? Зачем вам вся эта сказочность?
– В сказочных образах проще изобразить красоту и духовное величие, – пожал плечами Руднев.
– Я с вами не согласна! – пылко возразила Катерина. – Разве же в современных героях меньше духовности, чем в ваших рыцарях?
– Под современными героями вы кого имеете в виду?
– Например, народовольцы, – смело заявила девушка.
Изумленный её заявлением, а ещё пуще его пылкостью, Руднев опустил карандаш.
– Вы, стало быть, революционеров почитаете героями?
– А вы нет? Вам чужды идеи свободы и справедливости?
– Идеи мне, пожалуй, нравятся, но вот только методы их претворения в жизнь вызывают сомнения. Насилие никакими светлыми помыслами быть оправдано не может, да и к добру оно не приводит.
Катерина презрительно фыркнула.
– Значит, вы не готовы бороться за всеобщую справедливость? – с вызовом спросила она, дерзко вздернув подбородок.
– Не двигайтесь, пожалуйста!.. Я, любезнейшая Екатерина Афанасьевна, не готов бороться за всеобщую справедливость, поскольку справедливость всеобщей быть не может. Всеобщим может быть закон, а справедливость – это суть понимание отдельного человека. Она у каждого своя.
– Но закон же может быть справедливым или таковым не быть! – не сдавалась Катерина.
– Нет, закон может быть разумным, целесообразным, логичным, исполнимым, но справедливости в нем нет и никогда не будет. Даже в самом замечательном. Потому что закон пишут для того, чтобы большое сообщество людей могло сосуществовать с минимальными конфликтами и с наибольшей безопасностью для всех в целом и для каждого в отдельности. Справедливость же всегда зависит от точки зрения и личной ситуации. У вас вот она одна, а у меня другая. Наши представления о справедливости в каких-то вопросах могут совпадать, а в каких-то наверняка станут расходиться. Так что в законе справедливость не прописать, и для всех одну справедливость не придумать. Утопия это.
Катерину ужасно злил менторский тон Дмитрия Николаевича. Ну кто, скажите, дал ему право говорить с ней, будто бы она девчонка-гимназистка, а он её учитель?!
Пока она придумывала, как-бы ему так ответить, чтобы сбить спесь, Руднев закончил рисовать в альбоме, еще раз поправил Катерине волосы, драпировку, цветы и перешёл к холсту.
– Ой, а покажите, пожалуйста, что получилось! – воскликнула она.
– Да это же только наброски, – ответил Руднев, но альбом показал.
В нём, вопреки ожиданиям Катерины, никакого портрета не было, а лишь какие-то совершено незначительные на её взгляд фрагменты: линия подбородка и губы, прядь, прикрывающая уголок брови, широко распахнутые глаза, задрапированное плечо с ниспадающими волосами, усыпанными странными английскими цветами, изящно сложенные руки, в которые была вложена едва распустившаяся роза. Руки Катерине понравились более всего, она и не подозревала, что они у неё такие красивые.
– Как здОрово у вас руки получились! – восхитилась она и, воспользовавшись моментом, спросила. – Дмитрий Николаевич, а почему вы всегда перчатку на правой руке носите?
Руднев ответил равнодушно:
– У меня шрамы на руке от ожога, неприятное зрелище. Не хочу никого смущать.
– Ой, простите мне мою бестактность!
Он пожал плечами:
– Я к этому привык.
– А как случилось, что вы обожгли руку?
На этот раз Руднев поморщился и ответил так, что Катерина поняла, что и впрямь допустила бестактность.
– Это был пожар, – сухо сказал он и вернулся к холсту. – Вы еще не устали, Екатерина Афанасьевна?
– Нет, что вы!
Руднев принялся рисовать углём на холсте.
Некоторое время они молчали, потом Катерина снова заговорила:
– Мы с вами про справедливость и закон спорили.
– Я с вами не спорил, – Руднев мотнул головой. – Я лишь вам свое мнение высказывал и отвечал на вопрос про готовность вступить в революционную борьбу.
– Я так поняла, что это не для вас?
– Правильно поняли.
– Но разве же вы считаете наше государство замечательным? Разве вы не видите, сколько вокруг зла творится?
– Отчего же? Вижу. Но уверен, что одно зло другим не вылечишь.
– Так, по-вашему, революция – зло?
– Как любое насилие. Зло и глупость! – невозмутимо ответил Дмитрий Николаевич.
Катерина снова начала злиться. Этот Руднев был решительно невозможен! Она никогда ещё не встречала мужчину, который бы ей c одной стороны очень даже нравился, а с другой, невероятно раздражал.
– Вот вы любое насилие злом называете, а между тем рисуете своих рыцарей сражающимися с драконами и прочей нечестью. Как же так?
– Сражение и насилие – вещи разные. Сражение – это когда человек защищает себя или своих близких от реальной опасности, или сильный защищает слабого, или когда безусловное добро бьется с безусловным злом. А когда один пытается другому свою правду или волю навязывать – это насилие.
– Так вы же говорите, что у всех своя правда. Значит, добро и зло тоже у каждого своё. Разве не так?
– Я про безусловное добро и зло говорю. Есть то, что все и во все времена считали злодейством, ложь или убийство, например.
– Это вы про семь смертных грехов?
– Ну, в какой-то мере, и про них.
– Так разве же угнетение одних людей другими вы к числу безусловных злодейств не относите?
Руднев на мгновение задумался:
– Пожалуй, что отношу. Но только это злодейство не личностное, а общественное. Оно существует на уровне государства. Государство изменить можно, только поменяв закон и только через закон.
– Неужели вы думаете, что те, в чью пользу законы писаны, захотят их менять?
– При определенных обстоятельствах захотят. А вот если государство принуждать к этому насилием, оно только больше станет сопротивляться. Вот чего добился Гриневицкий своим взрывом, если уж вы изволили народовольцев вспомнить? Да того, что товарищей его отправили кого на каторгу, а кого на виселицу, а законы, между тем, только ужесточили. Вы вот про угнетаемые классы изволили говорить. Сколько, к примеру, при Александре II разночинцев стало в гимназиях учиться, а потом – всё! Циркуляр о кухаркиных детях. И примеров таких, к сожалению, множество. Так что, Екатерина Афанасьевна, в революционные методы борьбы я не верю.
– Вы просто сноб и ретроград! Сто лет пройдет, прежде чем у нас в России что-то изменится!
– Тут я, пожалуй, с вами соглашусь. На счёт ста лет, конечно.
Руднев улыбнулся, и улыбка это показалась Катерине возмутительно снисходительной. Она обижено замолчала, но продержалась недолго.
– Я не могла подумать, что вы такой зануда! – фыркнула она.