Глава 9.
Жизнь возвращалась к Митеньке с трудом. Он то ненадолго приходил в себя, не в силах понять, где он и что с ним произошло, то вновь проваливался в черную бездну забытья. Иногда в его зыбкое сознание врывались какие-то голоса и лица, оставаясь для него неразличимыми и неузнанными. Единственным, что в этом мороке оставалось ярким и чётким, была боль, яростная, почти нестерпимая, не отпускающая его в минуты просветления ни на мгновенье.
Наконец сознание к нему вернулось.
Митенька проснулся в незнакомой светлой комнате, лежа на жесткой постели. До его слуха долетал непривычный деловитый гул голосов и шагов. Пахло чем-то резким и приторным.
С трудом повернув голову, он увидел сидящего рядом с его кроватью Аркадия Петровича Зорина.
– Дмитрий Николаевич, вы меня слышите? – обратился он к Митеньке, напряженно вглядываясь в лицо молодого человека.
Ответить Митеньке не хватило сил, и он лишь слабо кивнул.
– Вы в больнице… – Зорин запнулся и продолжать не стал.
Вместе с чувствами к Митеньке постепенно возвращалась память. Сперва в голове мелькали рваные обрывки и мутные образы, но внезапно с болезненной остротой они сложились в мучительную картину.
– Пожар! – хрипло выдохнул Митенька и попытался сеть, но Зорин его удержал.
– Лежите, Дмитрий Николаевич, вам нельзя пока вставать.
– Что.. Что произошло? – Митенька хотел схватить Аркадия Петровича за руку, но его пронзила острая боль.
Только теперь Митенька увидел, что вся его правая рука от плеча до кончиков пальцев перевязана бинтами, на которых проступали какие-то ржавые пятна. Рука сильно болела.
– Что со мной?
– Вас вытащили из-под горящих обломков. У вас очень сильный ожог. Руку еле удалось спасти. Сейчас уже всё не так плохо, но не шевелите ей пока, иначе рубцы опять начнут расходиться, – помолчав, Зорин добавил, – возможно, вы никогда не сможете владеть правой рукой в полной мере. Мне очень жаль.
Митенька его не слушал.
– Что с матушкой и Софи? – одними губами спросил он, не в силах произнести вопрос вслух, но Зорин его понял.
Он отвернулся и несколько мучительных секунд смотрел в сторону, а когда снова посмотрел на Митеньку, по щекам его текли слёзы.
– Я вам соболезную, – проговорил он сдавленным голосом, – Александра Михайловна и Сонечка… Софья Николаевна, они… – произнести страшные слова Зорин не смог, закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от беззвучных рыданий. Наконец, совладав с собой, он глухо произнес: – Их схоронили десять дней назад.
Митенька закрыл глаза. Слёз не было, только мучительная боль сжала грудь тугим ободом, не давая вздохнуть.
– А Белецкий? – спросил он, не открывая глаз.
– С ним все хорошо, только пара рёбер сломаны и сотрясение. Он придёт к вам позже.
Митенька ничего не ответил. Ни тоски, ни горя он не чувствовал, казалось, душа его онемела. Зорин похлопал молодого человека по здоровой руке.
– Отдыхайте, Дмитрий Николаевич, – произнёс он уже с профессиональной докторской интонацией, – вам нужно набираться сил.
Физические силы и впрямь возвращались к Митеньке с каждым днём все больше, но душевный паралич его не отпускал.
Теперь, просыпаясь, он каждый раз обнаруживал подле себя Белецкого. О пожаре они не разговаривали, да и вообще говорил преимущественно Белецкий, а Митенька молчал. Когда скудные новости у Белецкого заканчивались, он начинал читать молодому человеку вслух.
Митенька испытывал по отношению к Белецкому тусклое раздражение. Почему тот не оставлял его в покое?! Митеньке хотелось просто остаться одному, закрыть глаза и раствориться в безграничном небытии, где не было кошмарных снов и постоянной ноющей боли. Но голос наставника немилосердно удерживал его в этом мучительном мире.
Наконец Митеньке сняли повязку.
Рука выглядела ужасно: кожа изуродована глубокими шрамами, пальцы скривились и едва двигались. Митеньке было всё равно. Лицо же Белецкого при виде изувеченной руки посерело и исказилось, словно от нестерпимой боли.
На следующей день он принес своему воспитаннику альбом и вложил в непослушные пальцы карандаш. Не то чтобы рисовать, даже просто зажать карандаш в руке у Митеньки не получалось, но Белецкий настаивал с тем же непоколебимым упорством, с которым когда-то заставлял малахольного мальчишку закалять тело постоянными упражнениями и ледяной водой.
Сопротивляться Митенька сил в себе не находил. Лишь однажды, вконец измотанный безрезультатными попытками провести ровную линию, он отшвырнул непослушный карандаш и потребовал прекратить его донимать, но Белецкий был безжалостен.
– Возьмите себя в руки, Дмитрий Николаевич! – резко прикрикнул он на своего подопечного. – Если хотите, чтобы подвижность пальцев вернулась, нужно тренироваться.
– С чего ты взял, что я этого хочу? – угрюмо огрызнулся Митенька, не глядя не Белецкого.
Тот осёкся, а через мгновение глухо произнес:
– Вы меня тоже ни о чём не спрашивали, когда из огня вытаскивали. Берите verflucht карандаш!
Митенька вздрогнул, закусил губу, но карандаш взял. Белецкий же нервно вскочил и стремительно вышел из палаты, хлопнув за собой дверью значительно громче, чем позволяли приличия.
В пустом больничном коридоре Белецкий уткнулся лбом в холодную стену и стоял так несколько минут, пока сердце не поутихло, а слезы не перестали жечь глаза. Ему-то казалось, что он свое отгоревал, когда хоронили Александру Михайловну и Софью Николаевну, да когда первые дни после трагедии сидел у постели Митеньки, исступленно молясь всем известным ему святым, православным и лютеранским, прося сохранить жизнь рабу божьему Димитрию.
Когда Митеньку наконец отпустили домой, ему уже удавалось делать наброски рваными, но вполне уверенными штрихами, а вернувшись в особняк на Пречистенке, он начал пробовать браться за кисть.
Воодушевленный успехами Митеньки, Белецкий принялся наседать на него ещё больше. Он возобновил уроки фехтования, занятия по стрельбе и гимнастику. Митенька, по своему обыкновению, особого рвения к атлетическим упражнения не проявлял, но был привычно усерден. Он все еще был замкнут и всячески избегал темы постигшей его утраты, однако время и регулярность занятий, казалось, потихоньку возвращали его к нормальной жизни.
Однажды в особняк на Пречистенке зашёл Зорин.
– Я пришёл попрощаться, – сказал он, – уезжаю в Америку, наверное, навсегда. Там есть русская община. Им хотелось иметь русского врача. Меня уже давно друг туда звал. Мы даже с Софи думали… – Аркадий Петрович осёкся, потом заторопился, – прощайте, Дмитрий Николаевич. Пришлю вам письмо, когда обустроюсь на новом месте, но часто писать не обещаю.
Отъезд Зорина встряхнул Митеньку. Его безразличие и пассивность сменились лихорадочной разработкой планов на будущее. Более всего его прельщала идея уехать куда-нибудь в Англию и пойти в ученики к кому-нибудь из своих любимых прерафаэлитов. Белецкий относился к этим прожектам откровенно скептически, он не любил опрометчивые и непродуманные решения. Зато активную поддержку Митенька получил со стороны Невольского. Константин Павлович в изобразительном искусстве смыслил мало, но в путешествиях видел проверенное лекарство от невзгод и лучший способ взросления для мужчин.
Жизнь в Рудневском особняке стала веселей. Хрупкую гармонию нарушило внезапное появление чиновника московского сыскного отделения Анатолия Витальевича Терентьева.
Он явился без предупреждения, чрезвычайно строгий и официальный. Скупо выразил Митеньке соболезнования от имени сыскного отделения и себя лично, передал ему опечатанный свёрток и попросил расписаться в официальной бумаге.
– Что это? – спросил Митенька, опасливо поглядывая на свёрток и документ. До печальных событий ему вовсе не приходилось никаких бумаг подписывать, а все его нынешнее дела велись через семейного поверенного.
– Это улики, которые в ходе следствия были изъяты в вашем поместье, – объяснил Терентьев, – Я возвращаю их вам, о чём и прошу расписаться в соответствующем акте. Можете посмотреть, это ваше.
Митенька сорвал со свёртка сургучную печать, разрезал бечёвку и развернул плотную, сложенную в несколько слоев грубую бумагу. Перед ним оказался Яшмовый Ульгень, журнал «Овод» и книга доктора Ф.Т. Анищина. Все эти предметы казались Митеньки какими-то нереальными, словно из чужой жизни или полузабытого сна.