– Вы это из-за трагедии с Яшмовым Ульгенем решили? – не то спросил, не то констатировал он глухим, внезапно охрипшим голосом.
Александра Михайловна задумалась.
– Право и не знаю, что вам сказать. Это несчастье, скорее, укрепило меня в моём решении. Я уже давно его приняла.
– Если вы все решили, какого же совета вы хотите от меня?
– Ах, Фридрих Карлович, я не знаю, как всё это сказать детям! – она прижала руки к груди, в глазах её блеснули слезы.
У Белецкого совсем перехватило горло, и, прежде чем ответить, он был вынужден глотнуть чая.
– Александра Михайловна, – начал он, стараясь говорить как можно мягче, – они вас поймут. Они уже взрослые и глубоко уважают вас.
– Но это будет для них удар! Они так любили отца, так свято чтили память о нём! Я не хочу расстраивать Софи, когда она так счастлива и готовится к свадьбе! Я боюсь за Митеньку! Он и без того подавлен! Но я должна это сделать и сделать это сейчас! Второй раз у меня не хватит ни решимости, ни сил!
Белецкий помолчал, прислушиваясь к голосу разума и велению сердца, и наконец ответил твердо и уверено:
– Софья Николаевна и Дмитрий Николаевич вас поймут и поддержат. Да и шаг этот для них ещё более важен, чем для вас. Не пристало им быть хранителями реликвий. Это участь для одиноких стариков, а не для молодых людей. Но сами они этого шага сделать не посмеют. Освободите их. С Софьей Николаевной поговорите сами, а с Дмитрием Николаевичем поговорю я.
Руднева посмотрела на Белецкого с такой бесконечной благодарностью во взгляде, что у того сжалось сердце. Он подошёл к ней, взял её руки в свои.
– Вы самая сильная и благородная женщина на свете! – произнес он с несвойственной для себя пылкостью.
Александра Михайловна порывисто поднялась, прильнула к Белецкому и разразилась слезами.
Белецкий оказался прав: Рудневы-младшие решение матери поддержали, хотя и переживали из-за него каждый по-своему: Софи проплакала целую ночь, а Митенька ещё больше замкнулся на своем рисовании.
Через неделю в Милюково приехал Невольский. Он был предельно корректен, но деловит. Затягивать передачу архива и коллекции смыла он не видел.
– Любезнейшая Александра Михайловна, все хлопоты я на себя возьму. Архивариусы все опишут, все аккуратно упакуем и в хранилище перевезём. Не за чем вам здесь при этом присутствовать. Что вам, голубушка, душу надрывать? Я же все понимаю, не просто вам со всем этим расстаться. Но пора вам, душа моя, отпустить Николая Львовича.
Однако Александра Михайловна все никак не могла решиться на отъезд. Она постоянно искала для себя какое-нибудь занятие в архиве: то лично желала упаковать какие-нибудь артефакты, то вдруг вспоминала, что хотела ещё раз просмотреть какие-то бумаги. Невольский, конечно, понимал, что все эти предлоги надуманны, и мягко, но настойчиво, шаг за шагом отстранял Рудневу от архива. Он неизменно сопровождал все её активности, всячески стараясь перехватить инициативу и продемонстрировать Александре Михайловне свою полную компетентность и абсолютное участие. Днями напролет эти двое не выходили из архива.
Наконец день отъезда был назначен. Дети и Белецкий всячески отвлекали Александру Михайловну сборами и ближайшим планами по приезду в Москву. Накануне отъезда Руднева заявила, что хочет забрать с собой в Москву журналы из последний экспедиции, поскольку за все одиннадцать лет, минувших с трагической гибели мужа, так ни разу и не решилась прочитать их. Идея эта, конечно, никому не понравилась, но возражать никто не посмел. Чтобы хоть как-то остановить болезненную суету Александры Михайловны, Невольский предложил посвятить вечер игре в театральные шарады. Не то чтобы настроение обитателей Милюкова располагало к салонным играм, но все охотно согласились, лишь бы занять себя и Рудневу чем-то кроме разговоров об архиве.
После вечернего чая все разошлись, чтобы переодеться в вечернее и через полчаса встретиться на террасе, где, по причине дивной погоды, решили развлекаться до ужина.
Однако в назначенное время на месте оказалось только трое: Белецкий, Митенька и Невольский.
Константин Павлович явился, когда первые двое раскладывали на столе театральный реквизит: шали, веера, парики, маски и рапиры.
– Я смотрю, господа, у вас все готово! – он нацепил маску Арлекина и продолжил писклявым фальцетом: – А где же трепетная Изабелла и несравненная Коломбина, без них свет солнца меркнет?
– Матушка во флигель ушла, – ответил Митенька, схватил одну из рапир и, подражая браваде Скарамуша, наставил её на Невольского. – О трепещите, сударь, вас неминуемо пораженье ждёт! – продекламировал он.
Невольский отшатнулся.
– Во флигеле?! Как во флигеле?! – воскликнул он.
Белецкий, единственный не поддавшийся лицедейству, покачал головой:
– Сказала, что хочет немного посидеть в кабинете Николая Львовича перед отъездом. Софья Николаевна за ней пошла. Не переживайте, Константин Павлович, завтра всё это безумие закончится.
Невольский и в правду был крайне расстроен. Он отбросил маску, всплеснул руками, теперь уже не театрально, а вполне искренне, но прежде, чем он успел что-то сказать, томную вечернюю тишину разорвал истошный крик: «Горит! Пожар! Помогите!» Крики раздавались со стороны флигеля.
Невольский схватился за сердце, а Белецкий с Митенькой сорвались с места и кинулись через заросли сирени.
Чтобы добежать до флигеля, им потребовалось не более пары минут. К тому времени пожар охватил весь второй этаж. Из окон валил дым, кое-где прорывались языки пламени. Огонь безжалостно пожирал старое деревянное строение.
Вокруг флигеля метались люди. Кто-то орал: «Воду! Воду тащите! И топоры!» Однако пожар нарастал с такой быстротой, что флигель уже, очевидно, ничего не могло спасти.
Белецкий схватил за грудки одного из мужиков:
– Софья Николаевна где?! Александра Михайловна?!
Мужик заголосил:
– У-у! Барыня с дочкой та-ама! Го-оре-то какое-е!
Белецкий с Митенькой кинулись к сбитой с петель двери флигеля. Из темного проема валил дым. Белецкий выхватил из чьих-то рук мешковину, прикрыл ей голову и ринулся внутрь горевшего здания. Митенька, задержав дыхание, последовал за ним, прикрывшись сорванным с себя пиджаком.
Просторный зал первого этажа был весь в дыму. Сверху полыхала резная галерея второго этажа, на которую вела массивная дубовая лестница. Огонь стремительно распространялся, перекидываясь на потолочные балки и тяжелые портьеры.
Белецкий бросился вверх по лестнице. Митенька старался от него не отставать, но ему уже не хватало воздуха. Молодой человек судорожно вдохнул, горло и легкие обожгло едкой гарью. Согнувшись пополам от разрывающего грудь кашля, Митенька был вынужден остановиться на первых ступенях. Белецкий за это время успел добежать до верха.
Тут раздался треск. Дубовые балки, поддерживающие галерею, полыхая, полетели вниз. Лестница обвалилась.
Митенька оказался на полу среди горящих обломков. В нескольких шагах от него неподвижно лежал Белецкий. Отбросив пиджак, от которого в этом аду уже не было никакого прока, задыхаясь и кашляя, Митенька кинулся к своему наставнику. Он перекинул руку Белецкого себе через плечо, обхватил его и, проседая под тяжестью бесчувственного тела, потащил к двери. Тут рухнула ещё одна балка, и проход оказался закрыт.
Митенька оглянулся. Единственным путём к спасению оставалось огромное французское окно, чтобы добраться до него, нужно было преодолеть всего каких-нибудь три сажени. Вокруг продолжали валиться огненные обломки. Того гляди должна была обрушиться крыша.
В паре шагов от окна Митенька споткнулся и упал, но теперь спасение казалось совсем близким. С трудом поднявшись на ноги, он понял, что снова взвалить на себя Белецкого у него не хватит сил. Митенька схватил наставника под мышки и оставшееся расстояние до окна проволок по полу.
У французского окна на манер английских гостиных стоял изящный декоративный столик с фарфоровыми статуэтками и массивной медной масляной лампой с круглым, желтоватым, похожим на луну плафоном.
Митенька схватил тяжелую лампу и из последних сил замахнулся, чтобы разбить ей стекло, но кинуть не успел. Сверху на него полетел, сбивая с ног, огненный полог горящей портьеры. Тяжёлый бархат выбил лампу из руки упавшего молодого человека, масло выплеснулось ему на рукав и моментально загорелось, но боли Митенька уже не почувствовал.