— А Муравьед сказал: «Конечно, мы друзья. Почему бы нам не дружить?», и хитрый и умный маленький мальчик, похожий на Бакари, ответил: «Потому что ты ешь муравьев, а муравейник сделан из них».
Кит сел в изножье кровати и положил руку на лодыжку Рохи. Она улыбнулась и продолжила:
— «Ты тоже много из чего сделан, — сказал Муравьед. — Ты состоишь из кожи и волос, глаз и костей, крови и сильных мускулов. Разве ты ненавидишь доктора, когда он берет у тебя анализ крови, чтобы ты был здоров? Разве ты ненавидишь парикмахера, когда он стрижет твои волосы? Я люблю муравейник, потому что он помогает мне жить, а он любит меня, потому что я помогаю ему быть здоровым, забирая старых и больных муравьев. Если ты из чего-то сделан, это не значит, что это и есть ты». И умный маленький мальчик, похожий на Бакари, все понял. Вот и конец истории.
Рохи замолчала. Бакари тихонько вздохнул и зарылся поглубже в одеяло. Он выглядел хорошо. Он выглядел здоровым.
— Я не знаю эту сказку, — сказал Кит. — Откуда она?
— Эзоп? — предположила Рохи.
— Вряд ли.
— Может, я сама ее придумала. Я теперь уже не знаю.
«Кажется, был такой философ, — прошептал голос в глубине сознания Кита. — Не могу вспомнить его имя». Голос не принадлежал Киту. И никому из его знакомых, но Кит помнил оранжевую книгу со сложным рисунком на обложке и тонкими страницами из высококачественной бумаги. Он не читал эту книгу. Поначалу блуждающие воспоминания беспокоили его. Теперь они казались почти нормальными. То, чего нельзя избежать, нужно принять. Кто-то сказал ему это. Его бабушка. Кит никогда не видел свою бабушку. Комната вокруг него слегка кружилась, но лишь слегка.
— Можешь представить, каково это? — спросила Рохи. — Нам с тобой трудно, а мы уже знали себя. Я была собой несколько десятилетий. Представь себя таким же малышом, который еще только разбирается, где кончается его тело и начинается мир, и вынужден разбираться с... этим.
— Мы не знаем, что это оно.
— Мы не можем это доказать, но я знаю, — возразила Рохи. — А ты разве нет?
Кит свернулся калачиком, положив голову ей на бедро. Медицинский матрас шипел и шевелился, подстраиваясь под его вес. Тепло ее тела согревало щеку. Кит вспомнил, как во время беременности она всегда была горячая, как печка, даже зимой. Как бы ни было прохладно в спальне, она скидывала одеяло. Кит думал, что это была она. Что это был он. Но, возможно, это чужое воспоминание. Кого-то с «Прайса» или с другого корабля. Так трудно знать наверняка.
— Я так испугалась, когда мне сообщили, что забрали его сюда, — сказала Рохи. — Я все время боюсь.
— Знаю. Я тоже.
— Ты никогда не хотел сдаться? Я все думаю, каково это, стать муравейником и больше никогда не быть муравьем. Даже если я умру, скорее всего, мне будет все равно. Возможно, я даже не замечу.
— Я замечу.
— Не заметишь, если тоже там будешь.
— Я всегда буду беспокоиться о тебе, — сказал Кит. — Всегда буду беспокоиться о нем. Ничто и никогда этого не изменит. Не важно, сколько раз это случится. Это не сотрет меня и не сотрет то, как сильно я вас люблю.
Рохи тихо выдохнула и положила руку на голову Кита, нежно гладя его пальцами, потому что они оба знали — он лжет.
Глава тридцать третья. Наоми
Наоми плавала в своей каюте, ее мысли кружились вокруг работы. Подполье было плохо управляемым и громоздким еще в дни, когда всем заправлял Саба, а она была лишь одним из его заместителей. После падения Лаконии подполье окончательно скатилось в хаос. Секретные верфи в системе Ларсон так долго не отзывались, и Наоми уже решила, что они обнаружены или случилась какая-то катастрофа. Потом в очереди сообщений появился доклад, начинавшийся с краткого и небрежного извинения, в таком тоне, как будто ничего не случилось.
Одна из ячеек подполья в системе Сол раскрыта и арестована, шесть других приступили к собственной контроперации, не интересуясь одобрением сверху. На Калипсо Тео Аммундсен, прежний директор земного Лувра, собрался учредить организацию для каталогизации и сбора инопланетных артефактов. А отчеты передавал неполные и нерегулярно. Артефакты вроде образца с Сан-Исидро выглядят активными... Стремление ячеек к самостоятельности тревожило Наоми больше, чем полученная информация.
То была ее сеть. Каждый день, когда Наоми отводила от нее взгляд, не засыпАла сообщениями, не продвигала лучших местных лидеров и не доказывала делом ценность централизации, ее сеть протиралась. Вероятно, этого невозможно избежать. У нее оставались только имя и репутация, и еще имя и репутация Джима. Слишком слабый рычаг, чтобы справиться с людьми, видевшими в поражении Лаконии вседозволенность, а не ответственность.
Она подготовила сообщения в те ячейки, которые, по ее мнению, были работоспособны: Грегору Шапиро на Ганимеде, проделавшему большую работу с нелокальными сигнальными протоколами; Эмилии Белл-Кават (она либо на три недели запаздывала с отчетностью, либо ее последние доклады пропали), тайному координатору подполья в системе Новая Греция и эксперту по ненасекомовидным суперорганизмам; Кахелу аль-Дину, работавшему над прямой связью мозга с могзом, прежде чем стать конструктором кораблей. Эти люди были соломинкой для Наоми, и она цеплялась за них. Ощущение, что она продвигается слишком медленно или с самого начала оказалась слишком далеко позади, делало для нее коллективный разум Дуарте почти привлекательным. Если бы она только могла задавать вопросы всей человеческой расе и получать ответы, быть вместе с людьми, которые далеко и так нужны...
— Слушай, — сказал Джим из дверного проема. — С Элви что-то случилось?
— В смысле, что-то кроме появления и исчезновения богоподобного императора в ее лаборатории?
Джим задумался.
— Я имел в виду кое-что другое, но в твоем изложении это, мне кажется, объясняет многие странности. Она просто слегка перенервничала.
— Из-за богоподобного императора.
— Я, вообще-то, про нас, — сказал Джим, вплывая в каюту. — Она собиралась прийти поужинать с нами на «Роси», но слиняла. И мне кажется, что-то в Амосе ее беспокоит.
— Ты ее не спрашивал?
— Видишь? Ты всегда даешь полезные и простые советы. Самому мне такого не придумать.
— Не прибедняйся.
Прислонившись к стене позади Наоми, он рассматривал через ее плечо упорядоченную структуру подполья.
— Что там у тебя?
— То, что было и прежде в этом ящике с инструментами, — сказала она. — У меня ощущение, что я шла готовить еду, а попала на конкурс поэтов. Все, что я построила, предназначалось для борьбы с той, прежней, простой Лаконией, против неуязвимых боевых кораблей и неофашистского авторитаризма. А теперь, когда это все какой-то непрерывный кошмар — как нам строить сопротивление и бороться?
— Это всегда и был сплошной кошмар, — сказал Джим, — Но я тебя понимаю. Плюс Сан-Эстебан. И не забывай про кипящих злобой темных богов, готовых уничтожить все живое, поскольку мы их раздражаем. У тебя есть хоть какие-то мысли?
— Выследить Дуарте и попытаться отговорить его, — сказала она. — Найти способ получить и использовать все возможные инструменты, созданные строителями, и при этом не допустить превращения человечества в расширенную версию гиппокампа Дуарте.
Джим кивнул и провел ладонью по шее и подбородку, что означало отсутствие убежденности. И это естественно. Она тоже уверена не была.
— У нас есть Тереза, — продолжала Наоми. — Лишь она небезразлична ему настолько, что способна повлиять на его сознание. Может быть, он изменится, если она попросит.
— Дети и родители, — согласился Джим. — Штука мощная. Но в вопросе выживания человеческой расы я на это бы не очень рассчитывал.
— Можно силой заставить его уступить позицию, что бы это ни значило. И найти кого-то другого, способного занять его место. Кару, Ксана или Амоса.
— Господи, ты серьезно?
— Вариант не лучший, но может быть.
Джим едва заметно вздохнул. Это было бы не так удручающе, если бы Наоми не услышала в его вздохе отчаяния.
— Детектив Миллер как-то сказал мне: «У нас нет правильного решения, только целая миска чуть менее неправильных».
— Да козел он был.
Джим засмеялся, потом потянулся к ней, обнял. Наоми прижалась к нему, ища поддержку и утешение в самом присутствии мужчины, которому доверяла.