Она заказала еду: карри с рыбой и сухое белое вино. Кто-то в ее голове помнил квартиру с сине-зелеными облезлыми стенами и койку из пены и ткани. Воспоминание было приятным, но Танака не знала почему. А кто-то другой отравился карри с рыбой, и в голове мелькнуло эхо ночной тошноты, но тут же исчезло — едва заметное, как дым сигареты.
Лекарства прибыли почти одновременно с едой. Прозрачный пакет с десятью таблетками персикового цвета и инструкцией — принимать по одной каждое утро и не пить спиртное. Танака закинула в горло сразу две, не запивая, а потом вдогонку сделала большой глоток вина из бутылки. Карри было обжигающе горячим, в точности как она надеялась. Отличный предлог, чтобы отполировать его вином. Когда она закончила есть, в затылке разрасталась боль, но воспоминания и мысли немного отступили, голоса звучали приглушенно.
Чирикнула встроенная система. Запрос связи с «Деречо». Танака проверила ручной терминал. В очереди стояло несколько сообщений от Боттона, но после Ахмади она забыла снять настройку «не беспокоить». Она открыла соединение и приняла вызов по комнатной системе. Экран на стене ожил, на нем появилась голова Боттона.
— Полковник, — сказал он. — Прошу прощения, что отвлекаю. Я бы не стал, но вы сами попросили немедленно докладывать, если что-то произойдет.
Она попросила немедленно докладывать? Танака этого не помнила, но наверняка так и было, вполне в ее стиле. Боль в затылке усилилась.
— Да, конечно, — отозвалась она. — В чем дело?
— Мы получили срочный доклад от Директората по науке с Лаконии. Доктор Очида пометил его как крайне важный.
— О чем там говорится?
Боттон моргнул.
— Не знаю, полковник. У меня нет допуска.
Она это знала. Должна была знать.
— Конечно. Перешлите мне. Я прочитаю здесь.
— Полковник, — произнес капитан и пропал.
Его изображение сменилось зашифрованным файлом. Запустив дешифратор, Танака гадала, какой эффект отказывает спиртное на новые таблетки. Если это выведет из строя печень или почки, так и черт с ними. Но если лекарства станут менее эффективными...
Она все равно заказала еще бутылку вина.
На экране появился Очида. Выглядел он безупречно, как всегда. Танака узнала кабинет. Не в Директорате по науке, а в Доме правительства. А значит, то, что он сейчас скажет, наверняка уже знает и Трехо.
— Полковник, — сказал он. — Надеюсь, у вас все в порядке.
— Да пошел ты, — сказала Танака записи, вежливо кивнув.
— Мы прогнали присланные вами данные через системы виртуальной разведки и сопоставления паттернов, и наткнулись на кое-что интересное. Взгляните на это.
Видео дернулось. На месте Очиды появилось пространство колец. Телескопическое изображение, тактическая карта и россыпь цифр. Не было нужды смотреть на временнУю отметку. Танака узнала изображение, как досконально изученную картину. Промежуток между тем, когда в пространство колец вошел «Деречо», и переходом «Прайса». Последние мгновения, когда ее разум принадлежал только ей.
Видео проигрывалось дальше, кадр за кадром, замедленное аналитической программой. Танака смотрела на корабли, ползущие по курсу, тактический дисплей отслеживал каждый из них. Рассеивающийся след двигателя у врат Бара-Гаон, который ввел ее в заблуждение. А потом все побелело. Как будто тысячи врат разом аннигилировали, взорвавшись светом.
Однако не только врата.
Танака подалась вперед. Данные изменились, в фокусе теперь была станция в центре пространства колец. Она засветилась так же интенсивно и внезапно, как и врата. Телескоп переместился ближе, к поверхности станции. Там был какой-то изъян. Темное пятнышко, как будто пылинка на объективе. Или нет, не так. Что-то на поверхности станции. Странная структура непонятного предназначения. Но программа виртуальной разведки докопалась до сути.
Это был маленький темный овал. Наложенная шкала давала понять размер. Совсем небольшой. Меньше, чем ее квартира на базе «Гевиттер». Еще не появилось сравнительное изображение, а в голову уже ударил адреналин. Яйцеобразный корабль из грота на Лаконии. И вероятность совпадения: 98,7 процента.
— Ах ты, сукин сын, — прошептала она. — Попался.
Глава тридцать вторая. Кит
Многое, очень многое было знакомым, но что-то оказалось ярким и неожиданным. Фортуна Ситтард была и столицей, и моногородом, построенным компанией. Логотип Ниуэстада из шести- и пятиугольников действительно был навеян поверхностью футбольного мяча. Меньше чем за десять лет город на краю массивного тектонического уступа, где горные реки прорезали долины, стекая к южному морю, вырос до полумиллиона человек. Утреннее солнце проникало через окна и разливалось по потолку над кроватью, каждый изъян поверхности отбрасывал в розовом свете крошечную тень.
Было и другое, менее яркое, но столь же знакомое. Кофейня в Торонто, где мужчина и женщина прощались в последний раз, и как она до сих пор плачет от аромата печеных яблок. Постоянная боль в груди, которую врачи называли идиопатической стенокардией, но несущая в себе страх и угрозу сердечного приступа. Узор старой мелодии на клавишах фортепиано, слегка измененный из-за отсутствия мизинца на левой руке. Грамматика итальянского и чешского языков. Огромный поток воспоминаний, смыслов и знаний, только какой-то блеклый. Накатывает, как слабые волны у края озера.
Глаза открылись и увидели, где появятся тени. Из-под одеяла показались ноги. Ноги никому не принадлежали, они просто были. Женщина бормотала во сне, ей снилось, что она участвует в танцевальном концерте и забыла все движения. В нескольких шагах был туалет, и на мгновение показались другие туалеты в других комнатах. Слева, справа, дальше по коридору или вверх по лестнице. Многие встроены в стену корабельной каюты, с вакуумным смывом на случай невесомости.
Рядом палец коснулся выключателя, и воздух наполнился свечением. Рука нащупала теплый, мягкий пенис, и в белую керамическую чашу полилась моча. Наступило облегчение, потом мыло, теплая вода, и свет погас.
В детской спал ребенок. Кроватка была ему уже маловата. Это было известно. А еще дальше, но не слишком далеко, уже вставала на работу дочь, ее попытки не шуметь будили сильнее, чем откровенный шум. И в доме не было никого, кроме тишины и личинок размером с большой палец, которых на Патэ называют «слизняками-сверчками». И корабельные двигатели гудели и трещали — все хором, как цикады.
Рука, коснувшаяся выключателя, отдернула шторы. На оконном стекле остались высохшие капли давних дождей, а за окном мерцали звезды. Женский голос произнес: «Кит?», и открылись еще глаза. У окна стоял обнаженный мужчина и всматривался в ночь, но что-то в нем было не так — правильное, но неправильное. Знакомое, но незнакомое. Перевернутое, потому что он не был в зеркале и не был человеком, который видел себя в зеркале, а потом стал им.
— Кит? — снова окликнула Рохи, и Кит резко пришел в себя, будто спрыгнул с крыши. Голова кружилась, он, шатаясь, добрел до туалета, упал на колени, и его вырвало в унитаз. Его еще какое-то время тошнило, каждый спазм был болезненнее предыдущего, но они становились все реже. Бакари плакал, и Рохи пела малышу, успокаивала его, убеждала в том, что все в порядке.
В конце концов головокружение прошло, и Кит снова стал самим собой. В планетарной гравитации Ниуэстада тяжесть тела ощущалась иначе, чем под тягой на корабле, хотя Эйнштейн доказал, что это не так. Кит прополоскал рот над маленькой металлической раковиной и вернулся в спальню. Рохи свернулась калачиком на подушках, Бакари спал у нее на руках, и его глаза двигались во сне. Кожа Кита покрылась мурашками от холода, и он натянул термобелье. У него не было пижамы.
Это началось на «Прайсе». В тот самый момент, когда они умерли. Кит не говорил так, но был в этом уверен. Темные сущности, реальнее, чем сама реальность, рассеяли его самого и его ребенка как пригоршню пыли на ветру. Это была смерть. А потом часы пошли назад. Их не воскресили, просто отменили убийство. Это огромным усилием удалось сделать человеку, который находился где-то в другом месте. Усилием, которое его истощило. Кит был дезориентирован, благодарен, растерян, напуган. Он на мгновение затерялся в какофонии воспоминаний, личностей и ощущений.
И еще были голоса. Не настоящие, не слова. Не слуховые галлюцинации. Но Кит помнил моменты чужих жизней. Помнил, когда их допрашивали лаконийцы с «Деречо», когда позволили продолжить полет в Ниуэстад и даже некоторое время в кампусе для вновь прибывших.