Интерлюдия. Спящие
Они засыпают, и сон уносит их в знакомую необъятность. Поток и зыбь, и разумы, которые опустели, поскольку свет между ними — это их общая мысль. Праматери манят пальцами несуществующих рук. Смотрите, смотрите, смотрите. И они видят! Она искрит и кружит, он — нет. Он держится твердо, как камень в речном потоке, как тень против света, как нечто материальное. Он останавливается и этим напоминает.
Они триедины, когда-то это имело значение, однако праматери смеются и наступают, и падают внутрь себя, и посылают семя за семенем по ветру, лишенному воздуха, и некоторые из них, совсем немногие, укореняются, пускают корни и прорастают обратно. Вот как мы все это создавали, вот как оно нас вскормило, и вот чем была любовь, когда любви еще не было. Она во все это падает, она расширяется и истончается, но он остается недвижен. Она чувствует в нем желание, такое же как у нее, но что-то противостоит этому желанию.
Они триедины, и сон содрогается, как картинка, которую проецируют на полотно под ветром. Праматери умерли, и песни их голосов призрачны, и правду свою они расскажут любому. Ответ они не услышат, и спящая видит за маской лишь пустоту. Она пытается обернуться и увидеть единственного живого человека в мертвом пространстве. Этот жест длится вечно — ощущение поворота и сам поворот без осознания, что повернулся...
Нить за нитью спадает сон, и он там, в голубых светлячках и черных спиралях. От него исходит усталость, она видит, как истончилась плоть на его костях, видит слабость и уязвимость, он как Бог среди мук творения. И он сам оборачивается к ней и к ним.
— Она не синхронизирована с БИМом. Наблюдаем падение активности артефакта, но она укрепляется. Тоже самое относится и ко второму субъекту. Кто-нибудь понимает, что мы здесь видим?
Взгляд, усталый и мягкий, ищет ее и его, и находит их. Спящая пытается пробудиться, но другой укрывается сам в себе, словно прячет что-то на груди в черных шрамах.
— Пусть они продолжат, — произносит доктор Окойе.
Третий слышит ее слова их ушами, улыбается и склоняет бесконечно обширную и вездесущую голову.
«Проблем нет, если только они не появятся», — беззвучно говорит спящая. И приходит много проблем.
«В той войне было не победить, — поясняет третий. — Но они сражались». Они были солдатами из бумаги и сладкой ваты, разорванными собственными орудиями. Но они создавали орудия. Они были паутиной, сопротивлявшейся лавине камней, и при всей своей искусности были порваны.
Спящая смотрит и слепнет.
— Черт, — произносит доктор Окойе, и тогда этот третий оборачивается в ее сторону.
«Я попробовал бы достучаться до вас, если бы вы могли мне помочь. Но теперь работу — мою работу — не способны поддерживать даже эти разрушенные корабли, как бы великолепны они ни были».
— Так. Понятно. Что вы называете «вашей работой»?
«А что есть империя, как не все человечество под эгидой единого разума? Я был прав, но мыслил я слишком узко. Я увидел, насколько масштабнее мы должны стать».
— Не очень понятно.
Рогатый бог выдыхает синее пламя, которое умирает и живет один миг, то есть, целую вечность.
«В нашем распоряжении имеются инструменты, доктор Окойе. Инструменты, созданные, чтобы сражаться против врага с третьей стороны врат. Я... я об этом узнал. Я добился определенных успехов. Мы способны выиграть эту войну, но лишь при условии некоторых изменений».
— Значит, вы утверждаете, что остановили кратковременные потери сознания и изменения законов физики, производимые сущностями врат. Это верно?
«Мы не превосходим их в силе. Но мы — базовый материал. Мы созданы из глины, и в этом наша сила. Они были хрупки, а мы крепки. Я найду меч и карту, которые они оставили после себя».
— Что-то я здесь теряюсь. Меч?
«Они создали, но не сумели эффективно использовать определенные инструменты, которые предотвращают вражеское вторжение в то, что мы называем вселенной. Тем не менее, эти инструменты существуют, и я полагаю, что мы сможем их эффективно использовать».
— Думаю, мне понятно. По крайней мере, в общих чертах.
«Чтобы получить полный доступ к этим инструментам, мы должны стать больше похожи на них. Должны стать единым целым, а не миллиардами индивидуальностей. Я еще разбираюсь с тем, как это сделать».
— Вы... хотите сказать, что нам нужно стать коллективным разумом?
«Да. Объединенным, в котором наши мысли и воспоминания будут свободно распространяться между узлами. Я считал, что империя была к этому ближе всего. Но теперь, — третий чуть ли не извиняясь указывает на себя, — я могу представить нечто гораздо большее. В этом ничего страшного. Мы будем в безопасности».
— Но останемся ли мы людьми?
«Мы станем лучше».
Сине-черным вихрем он задувает свет своего разума и оказывается где-то далеко.
— Так. Мне нужна информация с датчиков. С «Сокола», с БИМа. С кольца врат. Отовсюду. Залейте их в систему. Мне нужно понять, что сейчас произошло, и немедленно.
Еще один голос. Другой. Очень странно иметь разные голоса.
— Дамы и господа, задачу вы слышали. По местам. Нет времени раскисать.
Спящие открывают глаза, но ничего не меняется.
Глава тридцатая. Элви
— В этом ничего страшного, — сказал Дуарте. — Мы будем в безопасности.
Элви внимательно оглядела его. Он не походил на фантом, был такой же плотный и реальный, как любой человек на палубе. Более худой, чем на Лаконии. На виске синеватой гусеницей пульсировала вена. Дуарте был без обуви, и ступни казались бледными. Интересно, если бросить ему ручной терминал, он его поймает? Хороший вышел бы тест, но он может прервать соединение, а Элви этого не хотела.
— Но останемся ли мы людьми? — спросила она.
Улыбка Дуарте вышла слегка печальной.
— Мы станем лучше.
И он исчез. Техники испуганно таращились на то место, где только что стоял Первый консул Лаконии. Тишину нарушал только гул воздухоочистителей и инструментов, да стук сердца в ушах. Элви опустила голову, набрала воздуха и начала выкрикивать приказы, как сержант, муштрующий новобранцев.
— Так. Мне нужна информация с датчиков. С «Сокола», с БИМа. С кольца врат. Отовсюду. Залейте их в систему. Мне нужно понять, что сейчас произошло, и немедленно.
Несколько секунд никто не шевелился. Все были слишком ошеломлены, чтобы обрабатывать простую человеческую речь. Первым очнулся Ли.
— Дамы и господа, задачу вы слышали. По местам. Нет времени раскисать.
Он хлопнул в ладоши, и, словно с остальных спали чары, техники и научные сотрудники повернулись к своим рабочим станциям с почти маниакальной скоростью и сосредоточенностью. В ту же секунду Кара и Амос открыли глаза. На губах Кары играла мягкая и расслабленная улыбка, совершенно неуместная в этой суете и шуме. Амос почесал голову и огляделся.
Джим был бледен. Он попытался улыбнуться, но без особого успеха.
— Полагаю, сработало.
— Ты тоже его видел, да? Не только я.
— Не только ты. И это как-то странно. Когда Миллер был в моей голове, его видел только я. — Джим говорил быстро, слова спотыкались в спешке. — Так что, может, это нечто похожее, но с гораздо большей вычислительной мощностью, или что-то совсем другое.
— Эй, док, — сказал Амос, указывая на приклеенные к голове и груди провода, — можно это уже снять?
Вместо ответа Элви тронула Наоми за руку и сказала:
— Встретимся в моем кабинете через пару часов?
Наоми кивнула и отплыла в сторонку, пока научная команда отсоединяла Амоса и Кару от оборудования. Джим последовал за ней. Элви наблюдала за всеми и ни за кем в отдельности, ощущая удовлетворение. Ее люди двигались точно и целенаправленно. Если и был какой-то страх, то его скрывали профессионализм и практика. Хорошо. Ей было необходимо в этом убедиться. Более того, ей требовалось достичь того же. Она скрестила руки, сделала несколько глубоких вдохов и постаралась набраться терпения, пока разум немного не успокоится. Как только ей показалось, что все получается, она вспомнила о появлении в лаборатории Уинстона Дуарте, и пришлось начать все сначала.
Кара грациозно поднялась с медицинского кресла, подобно дыму над курительницей благовоний или полоске ткани, колеблемой подводным течением. На ее лице играла мягкая и расслабленная улыбка, щеки покрывал темный румянец.