- Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и даже ему становится не по себе.
Кропп пожимает плечами:
- Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.
В сущности, никто из нас ничего не может сказать.
- Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я.
- У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не
верю, что мы вернемся.
- Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через некоторое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что однажды
я услышу слово «мир» и это будет правда, мне хочется сделать чтонибудь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобы знать,
что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно
сделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала учеба, потом жалованье и так далее, - от этого меня с души воротит, потому что так
было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.
Кропп думает о том же.
- И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать
гранаты - это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье...
Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, - не только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы
он ни был; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это общая судьба нашего поколения.
Альберт высказывает эту мысль вслух:
- Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было
восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце.
Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно,
что почти все ротные фельдфебеля - толстяки.
За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают на солнце.
Мы встаем.
- Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель.
Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.
- Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где он?
- Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не видно. Тогда он пытается взяться за дело с другого конца:
- Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.
После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.
- У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп.
- Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер.
Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся этим.
Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.
Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова начинаем играть в карты.