Здесь тоже был дождь, и металлический запах высоких мостов, под которыми пришлось проехать не раз, курсируя по городу в поисках нужной церкви.
Вечерело. Блад нервничал, орал на извозчика и то и дело высовывался в окно, ища глазами очередную церквушку, будто зрительный контакт с ней мог ускорить передвижение кеба по улицам Детхара.
– Вас так ударит насмерть, сэр, – крикнул ему извозчик, – если кто-то обгонять вздумает!
– Тогда езжай так, чтобы не обгоняли! – огрызнулся офицер и вновь вынырнул в окно.
Из-за поворота у них перед носом выехал нарядный экипаж, запряжённый четвёркой белоснежных лошадей, и в его окне, полускрытую приспущенной шторкой, Винтерсблад увидел Анну.
– Обгоняй! – заорал он своему извозчику. – Останови их!
Кэб обогнал экипаж и преградил ему дорогу в самом узком месте – перед очередным мостом. Блад выскочил на мостовую, бросился к затормозившему экипажу. Дождь лил как из ведра, отросшие волосы прилипали ко лбу и лезли в глаза. Офицер распахнул дверь коляски.
– Не делай этого, Анна! – крикнул он, пытаясь перекрыть шум ливня и гул в собственных ушах. – Не делай этого!
– Кто вы, молодой человек? – из-за плеча облачённой в подвенечное платье женщины выглянул сухой осанистый старик в цилиндре.
Анна молчала, умоляюще глядя на Винтерсблада полными слёз глазами, и едва заметно качала головой.
– Не делай этого! – чуть тише повторил он. – Останься со мной! – дождевые струи лились по его лицу, стекали за шиворот; одежда насквозь промокла и прилипла к телу, но он этого не чувствовал. – Останься со мной, Анна! Ты нужна мне! Я люблю тебя…
Слёзы катились по щекам женщины, но её бледное лицо оставалось бесстрастным, застывшим, словно у фарфоровой куклы.
– Я не изменю своего решения, – едва слышно промолвила она, – я всё сказала вам, сэр… И надеюсь, вы сделаете верный выбор.
Блад стоял под ноябрьским дождём, вцепившись в дверную ручку экипажа, и не верил в происходящее. Он даже не сразу почувствовал, что старик в цилиндре осторожно пихает его в грудь своей тростью с золотым набалдашником, пытаясь отодвинуть от повозки.
– Позвольте, молодой человек, мы спешим!
Офицер, словно во сне, выпустил из пальцев дверную ручку, и жених Анны, перегнувшись через её колени, закрыл дверь. Экипаж тронулся. Блад стоял и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду. Рядом маячил извозчик, но ему было заплачено вперёд, и он, так и не добившись ответа от оцепеневшего офицера, тоже уехал.
– Ты не оставила его мне, – едва слышно произнёс офицер, – не оставила мне выбора. Ты сделала его за нас обоих, предпочла стать женой богатого старика…
Винтерсблад рухнул на мостовую, раскинув руки. Перед глазами антрацитовыми тучами клубилось небо. Словно пули, летели в лицо холодные капли. С губ облачками белого пара срывалось дыхание. Вода перебирала его светлые волосы, размывая их по круглым бокам булыжников и вновь собирая в пряди. Лил дождь. Пахло металлом и мокрым камнем. Стемнело.
Кто-то легонько пнул офицера под рёбра мыском сапога.
– Жив?
Блад еле-еле разлепил веки.
– Жи-ив! – над ним склонились двое в штатском. Судя по физиономиям – из госбезопасности.
– Господин Винтерсблад? – уточнил один из них. – Вы арестованы. Прошу, пройдёмте с нами.
Блад безучастно закрыл глаза.
– Господин Винтерсблад! – настойчиво позвали из внешнего мира. – Прошу вас встать! Ваша попытка сбежать из страны провалилась! Вы арестованы по обвинению в растлении малолетних и в неоднократных насильственных действиях интимного характера в отношении учеников кадетского училища!
***
– А дальше ты знаешь, – пожимаю плечами, глядя на священника, – в газетах писали. Заявил на меня пузатый Харрингтон – он оказался пасынком Мэннинга. А потом сторож вспомнил тот случай с Уивером. Отец Уивера рассказал, что домой я его сына в тот вечер так и не привёл. И у него сохранилась эта моя проклятая записка о дополнительных занятиях по выходным раз в месяц… В общем, всё против меня. Харрингтон твёрд в своём вранье, допросы вели люди, связанные с Мэннингом, ничего не доказать…
– А про поддельные деньги ты рассказывал? – интересуется священник.
– Какой смысл? – горько усмехаюсь.
Дед вздыхает.
– Одного не понимаю, – говорит он, – почему Уивер не рассказал о своём отце? Почему врал, что ты помогал ему с учёбой? Почему ты сам говорил то же самое, ведь это выглядит смешно и неправдоподобно!
– Он как мог старался доказать мою невиновность. Он клялся, что я его и пальцем не трогал. Но ему не поверили: решили, что мальчишка просто запуган. Если бы он рассказал про жестокость отца, он мог бы оказаться в приюте, а это – хуже всего. Не закончил бы образование и потерял бы возможность стать военным. Или хоть кем-то, у кого есть шанс на нормальную жизнь. Я молчал по этим же причинам. Я знаю, что такое приют. И я знаю, что он делает с детьми…
Молчим долго. Светает. До расстрела остаётся не более получаса.
– Отпустить тебе грехи, сын мой? – спрашивает священник.
– Греха, за который меня сейчас расстреляют, на мне нет, – отвечаю.
– А остальной груз? – не отстаёт священник.
Весь груз, что есть – весь мой. Я сам должен ответить за него, не перекладывая на седую голову сидящего рядом деда. И я понесу это до самого конца. Недолго и осталось…
Старик снова вздыхает, и мне опять кажется, что он читает мои мысли.
– Ты не прав, – говорит он, – нельзя всегда быть одному. Позволь тебе помочь. Замолвить словечко…
Печально усмехаюсь.
– Я не могу тебе ни запретить, ни помешать… – отвечаю, а сам думаю: «Твоя, отец, молитва будет за мою душу единственной».
После тех-то газетных статей не думаю, что кто-то ещё вспомнит добрым словом! Хочу сказать, что мне уже всё равно, – но чувствую какое-то приятное спокойствие, почти умиротворение от мысли, что теперь кто-то ещё знает правду и верит мне.
Дед с кряхтением поднимается с пола, отряхивает сутану. Из маленького окошечка над головой льётся серый январский рассвет. Прохладная ладонь священника легонько касается моей головы, и он выходит в отворённую охранником дверь. Через двадцать минут в неё выхожу и я, но иду совсем другими коридорами и со связанными руками. Не сам иду – ведут, – почти тащат, вцепившись в предплечья, хоть я и не сопротивляюсь.
Меня выводят на закрытый задний двор, где уже стоят с карабинами наизготовку пятеро солдат. Стараюсь не смотреть на них, но всё равно краем глаза цепляю и замечаю, что они тоже стараются не смотреть мне в лицо. За расстрельной командой – ещё какие-то люди.
Подводят к стене. Кирпичи перед глазами забрызганы бурым. Под ногами желтеет едва припорошенный снегом мелкий песок, совсем такой же, как на побережье Траолии. Кажется, ещё чуть-чуть, и я услышу пронзительную песню чаек: до зубной боли скрипучую, как механизмы старого дирижабля; свободную, как свист морского ветра; такую прекрасную…
Но пахнет ружейной смазкой, железом и отсыревшей побелкой.
Расправляю плечи, насколько мне позволяют это связанные руки, поднимаю голову. Вот и всё.
Позади меня хлопает одинокий выстрел…
Часть четвёртая
После расстрела
Первой моей мыслью было: «Какого кардана они не завязали мне глаза? И не огласили приговор?!» Второй: «Почему выстрел только один? И тот – мимо!» И только потом я сообразил, что у меня за спиной воцарилась неестественная тишина. В моей голове прозвучал знакомый голос: «Штепсель тебе в дроссель, Винтерсблад! Стоило на минуту отвернуться, и ты сразу во что-то вляпался!»
Оборачиваюсь, вижу спины расстрельной команды и затылки тех, кто стоит позади них. Лицом ко мне остались лишь двое. Те, на кого смотрят остальные. Трой Ортиз – высокий, невозмутимый, весь в чёрном, застёгнут на бронзовые пуговицы под самое горло. Стоит с ещё дымящимся револьвером в руке – это он стрелял в воздух. И Юна Тен.
– Освободите господина подполковника, – негромко произносит председатель совета, – все обвинения с него сняты.
– Но как же… – засуетился ответственный за казнь капрал.
Председатель повторил свою фразу слово в слово, только голос был уже громче и звучал так властно и бесстрастно, что капрал со всех ног бросился развязывать мне руки. Когда верёвка упала на песок, Ортиз кивнул мне, приглашая следовать за ним, и пошёл внутрь.