Пройдя по длинному коридору, он занял один из кабинетов, выставив за дверь его хозяина. Мы с Юной вошли следом. Я не видел её почти год, и Тень изменилась: в её косе стало больше белого, чем чёрного; правую часть лица ото лба до подбородка рассекал шрам, проходя через глаз, полностью закрытый бельмом. На её плечах – полковничьи погоны; две верхние пуговицы кителя расстёгнуты, и я вижу, что за пазухой Юны дремлет старая, растрёпанная Точка. Вспоминаю, что мой кот так и остался у Анны. Почему-то это меня сейчас занимает больше, чем собственное моё чудесное спасение, которое я, наверное, до конца ещё не осознаю.
Ортиз приглашает сесть. Какое-то время изучает меня своим проницательным, но непроницаемым взглядом. Кивает собственным мыслям.
– Тень поручилась за тебя головой, Винтерсблад, – с места в карьер начинает он, – отец Себастиан подтвердил твою невиновность.
– Так это был ваш шпион?
Голос мой звучит пресно, и я понимаю, что устал настолько сильно, что не в состоянии даже удивляться. Или радоваться. И уж тем более – бояться.
– Не шпион. Он мой исповедник. Человек, которому я полностью доверяю. Ты вляпался в густое дерьмо, Винтерсблад. Почему ты лгал под присягой?
Видимо, имеет в виду, почему я не рассказал правду о мальчишке.
– Потому что так было правильно, – отвечаю.
Язык едва ворочается, словно я пьян. Нечёткая комната медленно плывёт вокруг моего стула.
– Солгать под присягой – правильно? – удивление Ортиза выдают лишь поднятые брови; голос остаётся бесстрастным.
– В этом случае – да.
– А шантажировать фальшивомонетчиков вместо того, чтобы сдать их госбезопасности? Это правильно?
– Нет.
– Тогда почему ты так поступил?
– Потому что у меня не было выбора.
– Выбор есть всегда.
– Если между «плохо» и «очень плохо» – это выбор, то да, он у меня был. И я выбрал «плохо».
– Применительно к себе.
– Разумеется.
– В рамках страны у тебя был выбор поступить правильно или неправильно.
– Со всем уважением, – сил не хватает даже на усмешку, – рамки страны для меня слишком просторны.
Ортиз чуть склоняет голову набок и приподнимает бровь, словно делает какие-то выводы.
– Но для тебя всё едва не закончилось «очень плохо». Даже «слишком плохо». У тебя какая-то своя мораль, – задумчиво протягивает он, – и своя правда… Я хочу, чтобы ты работал на меня.
– В рамках страны? – сарказм не удаётся: язык меня слушается скверно.
– На меня лично. Видишь ли, не ты один столкнулся с выбором между благом для страны и жизнью. Своей или своих любимых. Мне нужны такие люди, как ты. Такие, у которых есть правила, и которые умеют этот выбор делать, их не нарушая. Я предлагаю тебе продолжить военную карьеру на ещё более высоком уровне: командиром воздушной пехоты на дредноуте. И иногда —участником политических миссий. Не в качестве политика, Бог с тобой! В качестве человека, который замечает чуть больше остальных. И, помимо выбора, умеет делать ещё и правильные выводы.
– Что вы хотите, председатель? – не выдерживаю, чувствуя, что начинаю терять нить его рассуждений.
– Я должен знать, что происходит. В, так скажем, высших кругах. За моей спиной. Чтобы быть готовым, если кто-то что-то задумает.
– А если «задумаю» я? – хмыкаю.
– Сколько бы тебе ни предложили за мою голову, Винтерсблад, учти: я дам больше.
Собираюсь сказать, что подумаю. Не больно-то мне хочется лезть в эти «высшие круги», но председатель меня опережает:
– Вот сейчас у тебя действительно нет вариантов. Если, конечно, не предпочтёшь вернуться на задний двор, лицом к той кирпичной стене.
«Соглашайся, дурак! – звучит в голове голос Юны. – Нашёл время хранить невинность!»
***
На следующее утро имя Винтерсблада вновь было на первых полосах всех газет Распада. Писали, что с подполковника сняты все обвинения, которые оказались тщательно спланированным наговором полковника Мэннинга – куратора училища, директором которого был Винтерсблад. Директор едва не поплатился честным именем и жизнью за то, что узнал о махинациях куратора с деньгами, выделяемыми на нужды школы. Теперь же справедливость восторжествовала, Винтерсблад освобождён из-под стражи, а на полковника Мэннинга заведено дело о растратах. Так писали газеты.
На самом же деле Мэннинг был не под домашним арестом, как упоминалось в нескольких статьях, а в застенках госбезопасности, откуда он уже не выйдет. А через пару недель напишут, что «полковник, не выдержав позора и угрызений совести, покончил с собой в кабинете своего дома».
Блад это знал, и Ортизу не обязательно было посвящать офицера в свои планы – и так всё понятно. Тем более что Бладу было плевать, что там с Мэннингом. И если на одного такого Мэннинга станет меньше – что ж, тем лучше.
Винтерсблад вымотался. Допросы, трибунал, ожидание расстрела и сама несостоявшаяся казнь выдергали из него все силы и все чувства. Внутри ничего не осталось: ни скорби, ни гнева, ни любви, ни радости, ни благодарности, ни даже облегчения. Он чувствовал себя пустым, словно выскобленная тыква, пустым и измученным.
Офицер отказался от восстановления в должности директора кадетского училища. Он требовал немедленного допуска к боям, но врачи в один голос говорили, что как минимум до весны он его не получит. Стоял январь.
– До весны я пущу себе пулю в висок, – жёстко сказал Винтерсблад, войдя в кабинет председателя Совета, – я согласился работать на вас при условии моего возвращения на передовую!
– Я помню, Блад, – спокойно ответил Ортиз, – я сдержу своё слово. И, если хотите пренебречь советами врачей…
Блад бросил на собеседника хмурый взгляд, в ответ на который председатель, уступая, пожал плечами.
– Ваше право. На допуске будет подпись моего личного врача, раз уж ваши её поставить не хотят, а через неделю – назначение на дредноут в качестве командира пехоты, как я и обещал. На это нужно время. А пока отдохните. Скатайтесь в Детхар, например.
Ни в какой Детхар офицер, конечно же, не поехал. Он остался в Клеуке, на неделю сняв маленькую квартирку на отшибе. Там-то, спустя несколько дней его и нашла Юна.
– О, какие роскошества, – протянула она, окинув взглядом поднимающуюся к потолку по углам плесень, мокрые пятна на отсыревшей штукатурке и перекосившиеся половицы, – конечно, не сравнить с тем «сараем», который оплатил для тебя Ортиз в самом центре города! Я бы тоже на твоём месте пренебрегла им и жила здесь. Поближе к… к-хм… природе, – скептически выгнув бровь, заключила она.
– Зато здесь мне никто не мешал, – буркнул Блад.
– Пить? – Тень хотела пройти из прихожей в единственную комнату, но офицер стоял в дверном проёме, уперевшись ладонью в косяк, и не собирался её пропускать.
– Ты же знаешь, я не пьянею.
– Но, вижу, очень стараешься, – она окинула его неодобрительным взглядом: лохматого, небритого, босого, по пояс раздетого, с волочащимися по полу отстёгнутыми подтяжками.
На его теле, словно выцветающие чернильные кляксы, темнели последствия допросов в госбезопасности. Пара свежих швов, стягивающих особо глубокие рассечения… С подполковником не церемонились.
– Ты шил себя сам?
Блад невесело хмыкнул, сделав очередной глоток виски прямо из бутылки:
– Таким ублюдкам, как я, врач не положен. Хорошо хоть ниток с иглой не пожалели, – ещё глоток.
Юна помолчала. В дверном проёме позади офицера виднелась часть комнаты: разбросанные по полу пустые бутылки; смятые пачки из-под сигарет; с десяток переполненных пепельниц, стоявших на тумбочке, на стуле и на полу; брошенная там же скомканная рубаха; китель, висящий одним плечом на спинке стула, как крыло подбитой птицы; край застеленной, но помятой кровати. Если Блад спал, то прямо поверх покрывала. И наверняка – не раздеваясь.
Тень перевела взгляд на офицера, хотела полушутя упрекнуть его в неподобающем для военного бардаке, но встретилась с ним глазами и осеклась. Она увидела то, что осталось от него после всего пережитого, и это больше всего походило на остов обглоданного морем и выброшенного на берег корабля, какой ей однажды довелось видеть ещё в детстве, на островах. И сам Блад стоял сейчас перед ней, как истерзанный штормом фрегат на отмели: измождённо кренясь на бок, подпирая плечом косяк своего проплесневелого жилища.