Теперь она – разлука – была невыносима, даже если длилась всего несколько часов. И в десять вечера я вновь открывал маленькую калитку, затерявшуюся среди розовых кустов, и шёл узкой тропочкой к беседке, в которой ждала меня Анна. Вкус её поцелуев, как и четырнадцать лет назад, напоминал спелую, нагретую на солнце ягоду черешни…
Из увольнения я вернулся словно на крыльях. Любовь Анны, осознание того, что она ждёт меня, сделали меня неуязвимым. Я шёл в бой, как обычно ходят на кутёж: с азартом и вдохновением. Тен усмехалась, что к тридцати я потерял всякий страх. Бресийские газеты писали о моих удачливости и нахальстве, оборачивающихся для имперцев большими потерями, а так же о крайней жестокости и беспринципности. Это уж они приврали! Но за мою голову назначили высокую цену.
Распадские репортёры тоже привирали (куда без этого!), но уже в мою пользу, воспевая мою отчаянную рисковость и незаурядные боевые качества. А я тем временем думал лишь о следующем увольнении, когда вновь смогу увидеть Анну Рид.
Наступил декабрь, а с ним – и долгожданные две недели отпуска. Первым же рейсом я метнулся в Хадвилль. На зиму город затих, словно впал в спячку: траольская молодёжь разъехалась в места, насыщенные балами и приключениями; иностранцы предпочитали зимний отдых в Детхаре, и в Хадвилле в холодное время оставались лишь почтенные богачи, которые в силу возраста шумному веселью предпочитали тихое уединение.
Старик Уэлч стал совсем плох и уже не поднимался с постели; домом заправляла Анна. Темнело рано, народу на улицах не было, и мисс Рид, чтобы выкроить для нас чуть больше времени, перенесла ужин на час раньше, и в восемь уже отпускала прислугу на ночь. В полдевятого она встречала меня у задней калитки и провожала через заснеженный сад к чёрному ходу. Её комната находилась на втором этаже, рядом с комнатами опекуна, но в мансарде была ещё одна спальня, для гостей, которой не пользовались уже много лет. Она-то и стала местом наших тайных свиданий, тем более что в мансарду можно было попасть по чёрной лестнице не заходя в дом.
– Знаешь, а я ведь и правда все эти годы думала о тебе, Шентэл Винтерсблад! – однажды призналась мне Анна.
Утопая в пуховой перине на широченной старинной кровати с балдахином, мы наблюдали, как за мансардным окошком молчаливыми чайками кружатся большие пушистые снежинки.
– Не знаю, чем ты меня взял, долговязый мальчишка в обсиканной приютской форме, – хихикает она, прижимаясь к моему плечу.
Я чувствую, как её мягкие локоны щекочат мне щёку, слышу их шоколадно-можжевеловый аромат, густой и тёплый.
– Вонючая приютская форма – ещё не самый скандальный мой вид на тот период, – ухмыляюсь.
Угадываю её ответную улыбку. Мои пальцы нежно касаются тёмных волос и утопают в них полностью.
– Когда мерзкий Уэлч слюнявил меня своими поцелуями, я старалась представить тебя, чтобы не было так противно. Выходило скверно: никак не получалось вообразить, каким ты стал… Пока я не увидела твой фотопортрет в газете.
– Разочаровалась? – шучу.
– Дурак! – шепчет.
Улыбается, приподнявшись надо мной на локте. Шоколадные волосы мягкой волной падают мне на грудь и лицо. Анна тихо смеётся, откидывает их за плечи и склоняется к моим губам…
Светает поздно. Прислуга из своей пристройки появляется тоже поздно – к восьми (новые порядки Анны). Я должен уйти в семь.
Этим утром Анна не провожает меня – она спит, и я не бужу её. Одеваюсь, спускаюсь по чёрной лестнице. Перед дверью на хозяйскую половину останавливаюсь. Думаю. Отворяю её и прохожу на второй этаж.
Спальня Уэлча не заперта. Внутри темно, душно и пахнет аптекой. Гардины опущены, в центре комнаты – гигантское ложе. На нём, среди перинно-подушечных айсбергов, кривым и сморщенным засохшим сучком лежит гнусный старикашка. Серо-жёлтый, в старомодном ночном колпаке с кисточкой, покрывающем плешивую голову. Ладони – поверх одеяла, сложены на груди, как у покойника. На столике подле кровати – выставка всевозможных лекарственных снадобий.
В комнате, как и во всём доме – тишина. Я слышу, как бьётся моё сердце: слишком озверело бьётся, чтобы дать мне просто так уйти от одра того, кто столько лет…
Беру одну из подушек и нависаю с ней над сухим морщинистым грызлом.
Как же я ненавижу тебя, проклятый старый извращенец! И с каким удовольствием убил бы тебя! Но… не так. Не спящего, неходячего, полудохлого от болезней и старости. Не в темноте собственной твоей спальни, приложив подушку к пожелтевшему, как старая бумага, клюву!
С яростью отшвыриваю подушку прочь.
Почему я не додумался найти тебя раньше, пока ты ещё не был так хрупок и немощен, как засохший лист? Когда ты мог бы сопротивляться, и твоё убийство не казалось бы таким мерзким, таким низким, как сейчас!
– Чтоб ты сдох в адских муках, гниль ты паскудная, – шепчу ему сквозь зубы, – да поскорее! – и покидаю комнату.
И он сдох. Не знаю уж, в муках или нет, но практически сразу после моего возвращения на «Заклинатель воронья». Через пару недель, после тяжёлого боя, в котором я, кажется, прыгнул выше собственной головы, я вытребовал у Юны вместо очередной медали два дня увольнения и рванул в Хадвилль.
***
Скорбеть у Анны выходило плохо. Похоронив человека, «заменившего ей родителей», она наконец избавилась от его давления и сожгла так ему нравившиеся узкие кружевные наряды и маленькие старомодные шляпки; переоделась в простые платья с просторными длинными юбками и пышными рукавами; позволила себе носить вошедшие в моду расшитые корсеты, которые теперь надевали поверх платья, а не те древние, служившие дамам бельём во времена юности Уэлча.
Она выбросила все шпильки и украшения для волос: теперь никто не заставит её делать ненавистные пучки! Но самое главное – Анна получила наследство, а вместе с ним – маленький ключик от банковской ячейки, в которой хранились её документы. Теперь госпожа Рид была богатой, независимой, свободной. И чтобы увидеть её, совсем не обязательно было прибегать к помощи задней калитки и чёрной лестницы.
Винтерсблад вошёл через парадное крыльцо. О нём госпоже Рид доложили по всей форме, а потом проводили офицера в малую гостиную. Анна чопорно поздоровалась и отпустила экономку. Но едва затворилась за ней дверь, как хозяйка бросилась мужчине на шею.
– Чёрт, – усмехнулся Блад, лёжа на мягком светлом ковре в гостиной среди разбросанной одежды, – а я ведь хотел сделать всё как положено! Красиво и по правилам.
– Что? – лежащая на его плече Анна запрокинула голову, чтобы увидеть лицо мужчины.
Тот пошуршал рукой в валяющемся рядом кителе и поднёс к глазам женщины что-то, сверкнувшее яркой рубиновой искрой.
– Мисс Рид! Окажете ли вы мне честь, став моей женой? – с шутливой официальностью спросил Винтерсблад.
Новый директор
Обвенчаться они договорились через пять месяцев, в следующее увольнение Винтерсблада. Он порывался выпросить у Тен пару выходных дней на свадьбу уже в следующем месяце, но Анна сказала, что хочет провести со своим законным супругом хотя бы несколько суток, а не остаться в одиночестве сразу после венчания, поэтому решено было повременить до отпуска. На следующий день офицер уехал, оставив стареющего Кукуцаполя на приспособленной специально для него подушечке с золотыми кисточками у камина в большом доме Анны. Кот не возражал. Блад вернулся на «Заклинателя воронья» окрылённым, и Юна подшучивала, что ещё чуть-чуть, и майору для полёта цеппелин уже не понадобится.
Январь пролетел быстро, а в феврале бои поутихли, и «Заклинатель» был отправлен в недельный патруль. Наступило самое скучное и тягомотное время: и на землю не сойдёшь, и на борту заняться особо нечем. Во всяком случае – воздушной пехоте.
Экипаж цеппелина работал в обычном режиме; канониры несли вахту согласно расписанию, а пехотинцы, обязанные присутствовать на дредноуте во время патрулирования лишь для непредвиденного боя, – отсыпались, резались в карты и рассказывали друг другу всевозможные байки. Все были в принципе довольны. Не так, как если бы их отпустили в увольнение, но всё-таки в карты играть – не в бой идти!