***
Ветер наверху злой и жёсткий. Бросает в лицо пригоршни колючего снега, высушивает глаза, и они начинают слезиться. Пальцы немеют, с первого раза с карабинами не справляются. Ноги ватные, колени дрожат, по спине течёт холодный пот, в ушах грохочут барабаны. На верхней площадке я не могу встать в полный рост, даже если не подхожу к краю. Радуюсь, что пошёл тренироваться один, после всех, и сейчас никто этого не видит. Перед глазами пульсируют фиолетовые пятна. Чувствую, как рот наполняется кисло-горькой слюной, догадываюсь, чем это закончится. Если не доползу до края, метну харчи прямо на себя. Вот бы Мэннинг потешился!
Кое-как успеваю. Меня выворачивает. Нельзя есть перед этой экзекуцией, нельзя! Подо мной – чёрт знает сколько футов до земли. Не так высоко, как на дирижабле, но всё же… Я надёжно пристёгнут к тросу и страховочным ремням, и даже если сорвусь и не справлюсь с рычагом, то до земли не долечу – выручит блокировочный механизм: замедлит падение, а потом и вовсе остановит движение блока. Цепляюсь за эту мысль так же отчаянно, как пальцами за дощатый край площадки. Лежу, глядя вниз, очень долго. Привыкаю к высоте. Не привыкается. Но желудок уже пуст, и больше наподличать ему нечем.
***
В первый день я так и не смог заставить себя спрыгнуть. Полежал на брюхе, потом перевернулся на спину и долго вглядывался в глубину неба. Она ещё страшнее. Она – бездонна. И если уж прыгать, то лучше вниз…
Перевожу взгляд на священника. Он так и сидит подле меня. Терпеливый. Усмехаюсь своим мыслям, и он тут же навостряет уши, смотрит на меня выжидательно, ждёт историю. Нашёл себе сказочника!
– Знаешь, – спрашиваю, – каким был самый большой страх в моей жизни?
Старик мотает головой, но глядит с интересом и одновременно – с опаской: я выложил ему про Коронеля, – чёрт знает, какие ещё карты остались в моих рукавах.
– Высота.
Дед удивлён: седые брови ползут вверх, на лице – напряжённая работа мысли. Пытается осознать. Что-то сопоставить. Может быть, найти какой-то подвох.
– Но ты же… как же… воздушная пехота… – беспомощно мямлит он.
Мне становится смешно, но не хочется обидеть священника. Откидываю голову назад, упираясь затылком в стену, прикрываю глаза, сохраняю серьёзность.
– Как же ты с ним справился? Со страхом высоты?
Бросаю косой взгляд на старика, неопределённо пожимаю плечами. Но ему этого мало: он сидит и в упор сверлит меня взглядом – ждёт ответа.
– Не справился, – сдаюсь наконец.
Изумления на лице деда прибавляется:
– Как же? Как же так?! Ты же летаешь!
– Я не пилот.
– Прыгаешь!
– Прыгаю.
– Как?!
– Глотнув виски на пустой желудок.
– Но… зачем? Почему воздушная пехота? Ради чего, ведь можно было бы и меньшей кровью…
– Не хотел уступать. Не хотел зависеть от собственного страха. Пусть не смог его побороть, но смог к нему привыкнуть.
***
Имперские войска сдавали свои позиции, и ОНАР всё ближе подступала к городу Эшклинг; 286-й полк воздушной пехоты по-прежнему стоял в Уиплите и принимал участие в наступлении, ежедневно вылетая в сторону Эшклинга. А не допущенный к полётам Винтерсблад четвёртый день пытался покорить учебную вышку и совладать с боязнью высоты. С приступами тошноты он справился, тренируясь на пустой желудок, а накатывающую на краю площадки панику чуть приглушала пара глотков виски – без него Блад просто не мог шагнуть в пустоту, несмотря на все страховочные ремни. Спускаться на тросе получалось пока довольно скверно, и среди солдат ползли слухи о неподготовленности взводного, которые всеми силами подогревал Мэннинг. Благо, Асмунд никому не сболтнул об истинных причинах проблемы, и все думали, что дело лишь в неопытности Винтерсблада и несвоевременном назначении его в воздушную пехоту.
– Ты бы хоть не пил, что ли, раз уж в бой не идёшь, – обронил Грег как-то вечером, докуривая сигарету в компании друга, – тебя и так недолюбливают, говорят всякое, а теперь ещё и перегаром всех раздражаешь.
– Что – думают, я тут закладываю, пока вы наступаете? – Блад стряхнул пепел в снег себе под ноги, выдохнул струйку дыма в черноту звёздного неба.
– Так и думают. И Мэннинг ещё треплет о моральном облике офицеров.
– Ну да, уж кому, как не ему, про моральный-то облик, – младший лейтенант поправил накинутую на плечи шинель, – он это на своём опыте знает.
– Такие, как Вэл, умеют заводить друзей. И изводить врагов. А ты со своим зазнайством всех ещё больше против себя же настраиваешь: пришёл новый человек, толку нет, зато спеси – через край.
Винтерсблад хмыкнул, глубоко затянулся.
– Их дело. Я не дорогая детхарская шлюха, чтобы всем нравиться. И не собираюсь подхалимничать перед дружочками Мэннинга. И можешь не стараться: темно, я всё равно не вижу, как ты сейчас закатываешь глаза.
Асмунд вздохнул.
– Какой подхалимаж, Шен? Можно просто нормально с людьми общаться? Уважительно? Не провоцировать никого? Это что, особый вид наслаждения – наживать себе врагов?
– Подхалимаж, Грег, это курить тут со мной, рассказывая, как плох Мэннинг, а потом пойти играть с ним и его компанией в карты, да вовремя поддаться, чтобы всем понравиться. И не говори мне, что это – уважение, – Винтерсблад затоптал свой окурок и пошёл в казармы.
– Ну хотя бы не пей, пока не летаешь, – попросил ему в спину Асмунд, – а то подумают, что ты тут надираешься, болтать начнут!
– Ты слишком зависим от чужого мнения, Грег, – бросил Блад, – и этим очень удобен для таких, как Мэннинг. Но не жди, что они отплатят тебе за это удобство чем-то хорошим.
***
Утром, после того как полк покинул расположение, Винтерсблад, глотнув виски вместо завтрака, отправился на учебную вышку. Поднявшись на верхнюю площадку, он надел ремни и, перепроверив карабины, подошёл к краю, глянул вниз.
Внутри всё скукожилось так сильно, что стало трудно дышать. Кончики пальцев начало покалывать ледяными иголками, голова закружилась, перед глазами поплыли знакомые фиолетовые пятна. Винтерсблад сделал колоссальное усилие, чтобы остаться на месте, не отступить вглубь площадки, не опуститься на четвереньки, не схватиться за деревянную стойку, когда его накрыло, окатив холодным потом, беспомощное ощущение покатой скользкой поверхности под ногами. Площадка, на которой он стоит – ровная, без уклона, и на нём – страховочные ремни. Даже если он оступится, он не разобьётся. Мало того – он должен, – сам должен – шагнуть вниз.
Блад торчал на краю очень долго, привыкая к высоте, не позволяя страху завладеть им безраздельно и заставить отступить. Сквозь все малоприятные телесные ощущения эта борьба начинала ему даже нравиться. Было что-то щекотно-пьянящее, завораживающее в чувстве высоты, когда страх захлёстывает, словно ледяная волна, и едва не сбивает с ног; дыхание перехватывает, в ушах шумит, но разум достаточно твёрд, чтобы помнить: это обман, страховочные ремни надёжны! Это чувство сродни восторгу: заставить себя шагнуть вниз, сделать то, чему яростно сопротивляются инстинкты, чего больше всего боится тело, и знать: вопреки всем законам, ничего не случится.
– Бессмертие и всемогущество, – пробормотал Винтерсблад, глубоким вдохом успокаивая нервы, и спрыгнул.
Плавно тормозя рычагом, он замедлил падение и спустился уже до середины троса, как вдруг блок заклинило.
– Копаный бруствер! – пробормотал офицер, дёргая рычаг, но тот не поддавался. – Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт!
Блад попробовал подтянуться на тросе, схватившись выше блока, чтобы уменьшить нагрузку на механизм, но это не помогло – рычаг заело насмерть.
– Вот паскудство! – он хотел плюнуть с досады, но во рту пересохло, а в висках застучали знакомые молоточки – предвестники паники.
Младший лейтенант застрял на высоте шестидесяти футов от земли, на учебной вышке, которая стояла поодаль от расположения, и – кричи не кричи – оставшийся персонал не услышит. Раннее утро, полк вернётся в лучшем случае к вечеру, и до ночи Блада никто не хватится. Может быть, не хватятся и до завтра – кому он ночью нужен? Если учесть минусовую температуру и пронизывающий ветер – до утра он не доживёт. Выход один: лезть наверх, обратно на вышку.