Пустой желудок тоскливо сжался и медленно пополз в направлении горла: подняться можно только по тросу, и для этого придётся отстегнуть страховку. В довесок ещё и сам трос слишком тонок, чтобы удобно за него ухватиться (тем более окоченевшими пальцами), он быстро изрежет перчатки и руки в кровь. Блад никогда не опускался до похабных ругательств (они напоминали ему об отце), но сейчас не сдержался.
В голове с яркостью фейерверка вспыхивали образы ближайшего будущего, сплошь безрадостные. Благодаря медакадемии офицер знал, что и как будет происходить с его организмом, останься он ждать помощи. И догадывался, в каком неприглядном виде окажется его тело после такой смерти.
– Чёрт, я буду мёртв, мне будет плевать! – зло пробормотал он, пытаясь выкинуть из головы мерзкую картинку, но не тут-то было.
Зажмурился, сосредоточился на дыхании: «думай, идиот, думай!» Вопреки усилиям, мысли лезли исключительно о том, какая смерть в данных обстоятельствах будет более безобразной и мучительной, – словно то, как именно он умрёт, было важнее непосредственно смерти. «Уж лучше на мине подорваться, чем вот так! Думай, думай-думай-думай-думай! И не о том, что под твоей задницей шестьдесят футов пустоты, трусливое ты дерьмо!»
Не могу понять, что усилилось: головокружение или ветер? Действительно ли трос начало раскачивать, или мне только кажется? Руки занемели, ноги затекли. Ни тех, ни других я уже не чувствую.
Разлепляю веки, стараясь не глядеть вниз. Окидываю взглядом картину вокруг и вновь зажмуриваюсь: всё по-прежнему. Болтаюсь, как… долго и бесславно, короче говоря.
Перед глазами по закрытым векам прочерчиваются какие-то линии. Четыре вверх, восемь – по диагонали, соединяя их крест-накрест с каждой стороны. Чёрт, это же вышка! Открываю глаза. Неблизко. Но и трос у меня отмотался прилично, должно хватить! А главное – не нужно отстёгивать страховочные ремни: даже если сорвусь – вернусь обратно. Дел-то на пять минут: раскачаться посильнее, достать до опор, проползти по ним до лестницы, чтобы по-человечески спуститься вниз. И не обосраться со страха.
Начинаю раскачиваться. Понимаю: тому, что голодом и алкоголем победил желудочные кульбиты, радовался слишком рано. Дело идёт небыстро, но размах троса всё больше и больше. Однако такими темпами, пока дотянусь до перекладины вышки, выблюю все внутренности.
С первого раза ухватиться за перекладину не получилось, и Винтерсблада крепко приложило боком о деревянную балку, отбросило в сторону, закрутило вокруг своей оси. В глазах окончательно потемнело, а голова, казалось, вот-вот разлетится вдребезги. Мужчина отпустил трос, повис на ремнях. С силой сжал ладонями пульсирующие виски, зажмурил глаза. Мир немилосердно колыхался вокруг, хлестал ледяным ветром, кружил Блада в тошнотворном мелькании неба и земли, как чаинку в заварочном чайнике.
Прошло много времени, прежде чем кружение остановилось, а Винтерсблад смог сделать полный вдох и открыть глаза. Вокруг ничего не изменилось: вышка была всё так же далеко, а сам младший лейтенант висел по-прежнему высоко. Только эта высота уже не так его пугала: внутри всё занемело, окоченело, как и пальцы, вновь стиснувшие трос.
Винтерсблад раскачался ещё раз, – и теперь, долетев до перекладин, ухитрился зацепиться за одну из них, повис на локтях, с размаху ударившись грудью о балку. Боль выбила из лёгких весь воздух, понадобилось несколько секунд, чтобы вдохнуть заново. «Кажется, треснуло ребро… К чертям, сейчас не до ребра!»
Блад подтянулся, нащупал ногами нижний брус – наконец что-то твёрдое под сапогами! Пусть узкое и обледеневшее – это уже детали. Поднырнув под перекрестье, оказался внутри вышки. Двигаться дальше его не пускал трос. Винтерсблад встал поустойчивее, обняв перекладину; отцепил карабин, и трос, с тонким свистом разрезая морозный воздух, полетел прочь. Что-то под треснувшим ребром мужчины заунывно отозвалось на этот свист: он остался без страховки, и теперь оступиться нельзя.
Аккуратно, приставными шажочками, он пополз по внутреннему периметру вышки к лестнице. Руки замёрзли и через перчатки не чувствовали деревянных балок. Каждый раз, когда он переставлял ногу, Бладу казалось, будто пальцы его соскальзывают с обледенелой деревяшки и до того, как он полетит спиной вниз, остаётся лишь вздох. Но это была иллюзия, головокружение.
К моменту, когда младший лейтенант добрался до лестницы, ноги его превратились в неуклюжие рыцарские доспехи: потеряли всякую чувствительность, и, казалось, отзывались скрипом на каждое движение. Руки – и того хуже. Винтерсблад повалился на широкие деревянные ступеньки, с хрипом вдохнул. В груди всё болело, шея и плечи не ворочались.
– Копаный бруствер! Чтоб я ещё хоть раз в одиночку полез на этот, так его, причиндал! – просипел Винтерсблад, неуклюже поднимаясь на ноги. – Уж лучше буду блевать при всех, пусть потешаются!
Он провёл в воздухе почти весь день. Вечером, когда вернулась пехота, он наткнулся на Мэннинга, и тот при виде младшего лейтенанта не сразу справился с изумлением.
– Ты здесь что делаешь?! – выдохнул Валентайн, но вдруг собрался, сдвинул белёсые брови, изобразил недовольную гримасу. – Пошёл отсюда, не мешайся под ногами! – и скорым шагом удалился в сторону столовой.
– То есть как – «что делаю»? – поднял брови Винтерсблад, и призадумался, глядя вслед капитану. – Ах ты, сукин сын! – вполголоса протянул он, о чём-то догадываясь, – паскуда ты офицерская! Ну, погоди у меня, мразь! Я тебе лицо твоё сытое ещё отрихтую!
Мост
– Вас десантируют здесь, – подполковник Ходжес ткнул пальцем в южную окраину Эшклинга. – Здесь, – указал он чуть выше, – мост через главный городской канал. Два пулемёта за бетонными блоками, человек двадцать имперских. Если вынудим их отступать – они взорвут за собой мост, а его нужно сохранить. Поэтому рота капитана Мэннинга должна форсированно взять мост. Рота лейтенанта Асмунда прикрывает. Всё понятно? – Ходжес окинул взглядом сидящих перед ним офицеров.
Этот прямой, требовательный взгляд выдерживали не все. Чёрные, чуть навыкате глаза подполковника так смотрели из-под густых бровей, припорошенных снегом ранней седины, что возразить его словам не представлялось возможным. Приходилось выскакивать вон из шкуры и соответствовать ожиданиям, даже если командир 286-го полка требовал чего-то запредельного.
– У вас будет часа три-четыре до подхода пехоты. К этому времени мост должен быть наш, а пулемёты – на противоположном его конце, дулом на север. Кто будет молодец – тому лично проковыряю дырку: в погонах или под медаль. Кто молодец не будет, тому… к-хм… – Ходжес прочистил горло, погасив непрошеную ухмылку, – тоже что-нибудь проковыряю. Догадайтесь, где. Ясно?! – вернув на лицо серьёзность, гаркнул он.
– Так точно, господин подполковник, сэр! – ответили офицеры.
***
Был тот утренний час, когда небо становилось не таким тёмным, как ночью, и сливалось цветом с серо-голубыми сугробами. В этот час невозможно разобрать, где кончается снег и начинаются облака, и почти невозможно заметить в небе распадский транспортник, выкрашенный светло-серой краской. Заранее заглушив двигатель, он, тихий и химеричный, словно предрассветное сновидение, подходил к южной границе Эшклинга, чтобы десантировать две роты 286-го полка.
Оказавшись на земле, солдаты бесшумными цепочками потянулись в сторону моста и спустя десять минут заняли двухэтажный дом, что своим фасадом смотрел как раз на укрепление противника через дорогу. Окна дома были частично выбиты, перекошенная парадная дверь висела на одной петле, а на желтоватых стенах там и тут виднелись следы от пуль. Он послужил укрытием отступавшим имперским солдатам, но из-за продолжающихся здесь боёв мародёры ещё не успели разграбить его: обстановка в комнатах, несмотря на беспорядок и перевёрнутую мебель, была небедной.
Пробравшись во второй этаж, рота Асмунда заняла позиции у окон, а Мэннинг внизу готовился к наступлению. Предрассветную тишину нарушал лишь цокот конских копыт по мостовой, доносящийся не из-за укреплений противника, а откуда-то со стороны. Судя по всему, лошадь петляла, может быть даже закладывала круги, то ускоряясь, то почти останавливаясь. Если она под седоком – он либо ранен, либо мёртв. Цокот приближался: лошадь шла по дороге, разделяющей дом и мост.