— Если бы случайно нашелся стишок, то я бы не прочь...
— При себе, если я вас правильно понял, мистер Ламонт, у меня ничего нет, — ответил Шанахэн, — но я могу с ходу выдать вам любое, не хуже чем «Отче наш». Стал бы я иначе называть себя дружком Джэма Кейси!
— Рад это слышать, — сказал Ламонт.
— Встаньте же и прочтите, — сказал Ферриски, — не заставляйте нас ждать. Кстати, как оно называется?
— Название, или заглавие, стихотворения, которое я собираюсь вам прочесть, господа, — произнес Шанахэн неторопливым, наставительным тоном священника, — так вот, название этого стихотворения — «Друг рабочего». Клянусь, такого вы еще не слыхали. Оно удостоилось похвал высочайших авторитетов. Тема этого стихотворения общеизвестна. Оно посвящено портеру.
— Портеру?!
— Да, портеру.
— Так начинайте же, дружище, — сказал Ферриски. — Мы с мистером Ламонтом — само ожидание. Встаньте и начинайте.
— Давайте, давайте, бросьте ломаться, — сказал Ламонт.
— Так слушайте, — произнес Шанахэн и, отрывисто кашлянув, прочистил горло. — Слушайте.
Он встал, простер руку и поставил согнутое колено на стул.
Когда вся жизнь — что оплеуха,
Коту под хвост идет ваш труд,
Когда замучила чернуха,
Пусть пинту пива вам нальют.
— Клянусь, в этом что-то есть, — сказал Ламонт.
— Прекрасно. Просто замечательно, — присоединился Ферриски.
— Я же говорил — мировая вещь, — сказал Шанахэн. — Слушайте дальше.
Когда в кармане свищет ветер,
Кобыле ж наплевать на кнут,
Одни долги на целом свете, —
Пусть пинту пива вам нальют.
Когда от боли вам не спится,
И ноги просто не несут,
А врач твердит: «Пора в больницу!» —
Пусть пинту пива вам нальют.
— Есть в этой пииме нечто, я бы сказал, непреходящее. Внятно я излагаю, мистер Ферриски?
— Вне всяких сомнений, это грандиозно, — ответил Ферриски. — Продолжайте, продолжайте, мистер Шанахэн. Неужели же это все?
— Вы готовы? — спросил Шанахэн.
Когда в кладовке нет ни крошки,
Когда в кишках голодный зуд,
А весь обед — две чайных ложки,
Пусть пинту пива вам нальют.
— А теперь что скажете?
— Этой пииме суждена долгая жизнь, — отозвался Ламонт. — Ей будут внимать и рукоплескать потомки...
— Погодите, дослушайте до конца. Последний штрих, виртуозное мастерство.
— Здорово, просто здорово, — сказал Ферриски.
Хоть жизнь дерьмо, сейчас и прежде,
Невзгод стряхните гнусный спуд,
Под солнцем место есть надежде —
Пусть пинту пива вам нальют!
— Нет, вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное? — выпалил Ферриски. — Пинта крепкого, каково?! Помяните мое слово, Кейси — человек двадцать первого века, и никаких «если». Он знал себе цену. И даже если бы больше ничего не умел, он знал, как написать пииму.
— Ну что, говорил я вам, что это вещь? — сказал Шанахэн. — Меня на мякине не проведешь.
— Понимаете, есть в этой пииме некая непреходящесть. Я имею в виду, что пиима эта будет звучать повсюду, где собирались, собираются и будут собираться ирландцы, она будет жить до тех пор, покуда ирландская поэзия, по воле Всевышнего, укоренилась на этой земле. Что вы об этом думаете, мистер Шанахэн?
— Будет, мистер Ламонт, обязательно будет.
— Ни капельки не сомневаюсь, — не унимался Ферриски.
— А теперь ты поведай нам, мой Старый Хронометрист, что ты обо всем этом думаешь, — снисходительно-ласково произнес Ламонт. — Поделись со мной и моими друзьями вашим высокоученым, вдумчивым и беспристрастным мнением, сэр Сказочник. А, мистер Шанахэн?
Заговорщики тонко перемигнулись в пляшущих отблесках пламени.