Всех их встречал и всех знаю как облупленных. Всех их видел и все их пиимы читал. Слышал, как мастера художественного слова их исполняют, а этих голыми руками не возьмешь. Видел я книги с их писульками, не книги — книжищи, с кирпич толщиной. Но, как ни крути, пиит был и есть для меня один.
— На рассвете же третьего дня, — сказал Финн, — секли его немилосердно, пока вместо крови вода не потечет.
— Так, значит, только один, мистер Шанахэн? — спросил Ламонт.
— Только один. И этот пиит... человек по имени... Джэм Кейси. Никакой там не «сэр» и не «мистер». Просто — Джэм Кейси, Поэт Кайла, так-то. Да, работяга, мистер Ламонт. Но душа у него нежная, как весенний денек, когда птицы на всех этих чертовых деревьях сидят и орут. Джэм Кейси, неграмотный, богобоязненный, честный работяга, чер-но-ра-бо-чий. По-моему, он и порога-то школы ни разу не переступал. Можете вы такое представить?
— Если речь идет о Кейси, то да, — сказал Ферриски, — и...
— И еще и не такое можно, — добавил Ламонт и спросил: — А нет ли у вас его стихов, мистер Шанахэн?
— Теперь возьмите те штуки, про которые нам здесь этот старичок рассказывал, — продолжал, словно бы не расслышав, Шанахэн, — насчет зеленых холмов, и заварушек там разных, и птичек, что сладкие песни свои издают. Красиво рассказывал, черт побери. И вы знаете, взяли они меня за живое, полюбил я их, вот те крест. Чистое наслаждение было слушать.
— Да, недурно было, — сказал Ферриски, — приходилось и похуже слышать. Но сегодня прямо-таки замечательный вышел рассказ.
— Чуете, к чему я веду? — спросил Шанахэн. — Отличная была штука, отменная. Но, клянусь Христофором, не всякому это дано понять, одному, черт побери, из тысячи.
— О, в этом вы правы, — сказал Ламонт.
— Еще бы, такую штуку нелегко переплюнуть, — сказал Шанахэн, и лицо его залилось румянцем, — ведь это все старинные преданья родной нашей земли, из-за таких вот штук и приплывали к нашим ирландским берегам ученые мужи, когда те, на другом берегу, пресмыкались перед золотым тельцом, а жрец их главный в овечьей шкуре расхаживал. Такие-то вот штуки и возвели нашу страну на ту высоту, на которой она покуда стоит, Мистер Ферриски, и пусть мне лучше язык с корнем вырвут, чем я услышу хоть слово против. Но простому человеку с улицы, ему-то что до всего до этого? Что он во всем этом смыслит?
— И какое им дело, этим молодчикам в цилиндрах, смыслит он что-нибудь или нет? — сказал Ферриски. — Плевать они на него хотели. Долгонько придется вашему Человеку с улицы ждать, если он надеется, что эта шайка ему поможет. От таких, пожалуй, дождешься.
— Вы абсолютно правы, — согласился Ламонт.
— С другой стороны, — продолжал Шанахэн, — проку от тиких штук тоже не много. Один раз наешься, потом долго воротить будет.
— Кто ж сомневается, — подхватил Ферриски.
— Один раз отведаешь, другой не захочешь.
— А вы знаете, что есть люди, — сказал Ламонт, — которые читают такие штуки, и все читают и читают, и начитаться не могут. По-моему, это заблуждение.
— Великое заблуждение, — поддержал Ферриски.
— Но есть человек, — не унимался Шанахэн, — есть один человек, который такие пиимы пишет, что зачитаешься, день и ночь можно читать в свое удовольствие, и не надоест. Пиимы, написанные таким же человеком, как мы, и для таких, как мы. Имя этого человека...
— Вот какие люди нам нужны, — сказал Ферриски.
— Имя этого человека — это имя, которое могли бы дать любому из нас при крещении, и он носил бы его с честью. Итак, это имя, — сказал Шанахэн, — Джэм Кейси.
— Отличный поэт и превосходный человек, — произнес Ламонт.
— Джэм Кейси, — эхом откликнулся Ферриски.
— Понимаете, о чем я? — спросил Шанахэн.
— А нет ли при вас каких-нибудь его стихов? — сказал Ламонт.