А еще недавно к нам в Меймене привезли пять тел, зашитыми в кошмы. Тоже наши люди. Зачем война? Советские говорят: войны не надо, война плохо.
- А что они везли на гупсарах? - медленно спросил Мансуров. Он понимал, что вызовет у присутствующих приступ злобы, но предпочитал говорить прямо. - Почему они нарушили границу? И почему они сами стреляли? Почему они угоняют баранов и коней у советских колхозников, почему убивают людей? Известно, что они застрелили пограничников. Известно, что украли из аула девушку... Это калтаманчилик, это разбой. А разбойничать в Советском государстве не позволяют.
В комнате воцарилось молчание, хотя здесь сидело десятка два и пуштунов, и салоров, и узбеков, и алиэли - все почетные лица из махаллей города. Слушали они напряженно и ждали, видимо, что скажет советский человек, решившийся приехать один без охраны в их городок, кишащий бухарскими и туркменскими эмигрантами, калтаманами, басмачами, контрабандистами.
Молчал и Алексей Иванович, сочтя, что сказал достаточно. Он не находил нужным объяснять всем здесь собравшимся, что не уполномочен обсуждать пограничные конфликты. Не нравилось ему только, что оба немца сидели здесь же и не уходили спать, хотя пешхедмат уже не раз униженно и подобострастно приглашал их пожаловать за ним в ятакхану - спальню. Не нравилось Мансурову, что путешественники ведут себя назойливо, суют нос не в свои дела.
А разговор со старейшинами шел напряженный. Старейшины предпочитали свою враждебность не слишком выпячивать. Им нравилось, что беседа обходится без переводчика, что русский отлично объясняется на их языке. Это создавало атмосферу доверия. Старейшинам казалось, что человек, говорящий по-туркменски и персидски, сможет лучше понять их беды и требования.
Нравилось им и то, что начальник уезда расщедрился - устроил по поводу приезда русского уполномоченного обильное и разнообразное угощение: здесь было мясо, и яйца, и куры, и плов по-пуштунски, и многое другое. А на полный, разомлевший желудок разговаривать даже о пролитой крови как-то сподручнее. Они вытирали сальные ладони о голенища сапог и думали над словами русского. И хотя мстительные чувства бурлили в их душах и сердцах, но разум говорил: надо посоветоваться. Надо узнать, что еще скажет уполномоченный. Никто из них всерьез не верил слухам, что русский приехал сюда разыскивать свою жену-мусульманку с сыном.
После долгого молчания Мансуров наконец сказал:
- А тот, кому здесь плохо живется, зачем здесь живет? Советское государство уже давно торжественно объявило: все, кто хочет вернуться, да вернутся. Всех ждет полное прощение, амнистия. Всех ждут пастбища, вода, земля, сытая жизнь.
Начальник уезда даже запрыгал на своем месте:
- Да, да. Из Кабула сказали такое. Вот мирза знает, - и он толкнул в бок маленького человечка в черном камзоле и узбекской тюбетейке, скромно сидевшего рядом с ним.
Опять воцарилось молчание, перебиваемое лишь громкими многозначительными вздохами, - вот и ясно, мол, зачем он приехал.
- Давайте поговорим как воин с воином, как человек с человеком, сказал Мансуров. - Говорят, поехали на советскую сторону, в Чаршангу калтаманы или басмачи. Тоже была перестрелка. Есть убитые. Кто они? Они напали на советских людей. Ограбили. Безжалостно зарезали почтенного дехканина, отца семейства, раиса колхоза. Вот вы кричите: вдовы алиэли и салоров льют слезы, царапают нежную кожу на лилейных щеках, воют по-шакальи, горюют. А у раиса тоже жена, тоже нежные дочери, тоже сыновья, и они тоже плачут и рыдают. - Никто не прерывал Мансурова. Все слушали. Сучья трещали и гудели в пламени.