Великому сардару и воину почет!
Но скоро выяснилось, что власти ничего не делают, чтобы помочь великому сардару и воину в его беде.
Наследил здесь мюршид Абдул-ар-Раззак. И у начальника уезда, и у его придворных "содержались в сапогах камни", оставшиеся от пребывания в Меймене мюршида. И все ищут "покровительства в развалинах", то есть попросту прячутся от решения дел, прячут свою голову по-страусиному. Мансуров пользовался самым утонченным гостеприимством.
Ему начинало казаться опасным напоминать о своем деле. И во дворце, и в махаллях Меймене висела в воздухе тревога. Начальник уезда тревожился больше всех. Он дергал себя за усы, приходил и уходил. И все к чему-то прислушивался.
Мансуров не выдержал и спросил:
- Что в городе?
Начальник уезда пооткровенничал:
- Мужество и смелость - мои пешхедматы-слуги! Сорвиголовой называют меня в моем родном Газни. Никто не поверит, если про меня скажут: он трус. Да я на него так рявкну, что он под себя сходит. Честь моя - мой кинжал, сабля моя - моя наложница! Ветер с Гиндукуша - мой воинский призыв. Пусть, кто подойдет ко мне на выстрел, получит пулю в рот, запрыгает блохой в ад! Верь мне, русский, никто в Меймене и пальцем коснуться не посмеет твоего подола, пока я тут.
Он спохватился, выбежал и снова появился с охапкой сучьев и хвороста, которые швырнул в огонь очага. Когда столб огня поднялся к дымовому отверстию и озарил кирпичное его лицо и черные глянцевые усищи, он простонал:
- Альхамдулилля, аллакульхаль! Приехали вы, достойный уважения господин, во времена землетрясения и урагана. Граница, - и он посмотрел на северную, облупленную стену дворцового покоя, - граница сделалась жесткой и ощерилась смертельными железными шипами. Дает кровавый отпор. Послушайте, господин! Вы туркестанский человек, сами знаете. Ох!
Издалека доносился нечеловеческий вой. В темноте душной ночи истошными голосами вопили женщины. Мансуров знал, что это такое. Оплакивали своих мертвецов туркменки племен алиэли и салор, составляющих значительную часть жителей города. Каждое племя оплакивает своих покойников по-своему. И Мансуров знал, как оплакивают. Он представил себе: при свете костров у своих куполообразных, обмазанных глиной камышовых хижин сидят туркменки в длинных синих платьях, бьют себя в грудь, царапают лицо и трагически воют.
- Гора несчастий на гору громоздится, - проговорил, с трудом выталкивая из себя слова, яшулли - старый салор, сидевший у очага. - Очень плохие времена. Совсем война получается. Сколько джигитов не вернулись оттуда. Совсем уж плохо.
- Испуганному всякая голова мерещится двойной, - засуетился начальник уезда, совсем уж неестественно засмеялся, блеснув в свете костра великолепным частоколом белых зубов. - Зачем не вернулись? Еще вернутся. Поехали всего семь дней.
- Слух есть в Тахта Базаре. Был бой. Советский кумандан приказал стрелять без промаха. Ох, плохие вести. Разве такое бывало? Вот женщины и плачут!
Яшулли неприязненно посмотрел на Мансурова.
- Женщины боятся теперь, когда мужья едут за границу.
- А зачем им ехать на советскую сторону? - сухо спросил Мансуров. Что они там потеряли?
Он отлично знал, зачем алиэли и салоры переходят границу, и, пожалуй, было бы благоразумнее не задавать таких вопросов этому яшулли, старенькому, слабому, изнуренному годами и недугами, по-видимому, имеющему вес в Меймене.
- А жить чем? Жить чем, если не ездить? - с недоумением закричал яшулли. - Мы знаем - отправились из нашего Меймене недавно семь славных воинов, семь кочакчей. Далеко отправились. На Аму отправились. Связали из гупсаров плот, погрузили груз. А тут в них стрелять. Течение быстрое, все под воду ушли... Семь воинов, семь храбрецов. Теперь семь вдов кричат, плачут...