Ведь когда ты думаешь, что прилетает только один орел и ты его вдруг сразил, но вместо него тут же прилетает другой, потом третий - и так длится бесконечно, можно сойти с ума от недоумения и загадки. Я придумал для него смерть от сумасшествия. А сумасшествие, известно, - высшая божья кара, и я, имам, присудил ему эту кару... Я очень надеюсь, что слова обвинения, которые вами сказаны сейчас на холме... Упоминая о божьей каре, вы ведь осудили не только Фарруха-коно-крада, но - что важнее - само поклонение огню в образе ослушника Фарруха... Я верю, они призадумаются. Капля камень дробит, а песчинка к чистой песчинке наполняет гнилой колодец... Это моя последняя надежда... И я пригласил вас в деревню, думая, что страх перед судьей заставит их стать на путь истинной веры... Если же нет... тридцать лет я отдал им, - растерянно пробормотал старик, и Бессаз увидел, что глаза его увлажнились.
Тихо вошла Майра и стала утешать его, целуя в бороду, но старик все повторял:
- А если нет, я уйду... странником в пустыню... Бедные мои прихожане...
- Теперь я понял, как хитро вы привязали его веревкой, чтобы не смог он сразить орла. И сошел в конце концов с ума - ха-ха-ха! В постель, в постель, - прошептал Бессаз, закрывая тяжелые веки и чуть не валясь под стол.
Но он почувствовал прикосновение заботливых рук на своем плече, а через минуту и теплоту одеяла, которым был укрыт. Подушка поплыла под его головой, и, улыбаясь, Бессаз стал засыпать под тихим успокаивающим взглядом Майры... и сквозь сон, то отчетливо, то в бредовом тумане думал о любви... а вдруг и впрямь, а вдруг такая чистая и нежная обнимет его... Он даже вспотел...
Но когда проснулся, застонав, после короткого забытья, был весь в холодном липком поту. Прислушался, чтобы понять: боль ли в теле кольнула его и разбудила. Нет, спина не болела, хотя и была тяжелой, будто одеревеневшей, - страх прервал его сон.
Сквозь бред и хмельной туман в голове послышался звон, затем тяжелый топот ног, будто обутых в соляные сапоги, чей-то визг и хохот за окном, словно танцевали, ритмично позванивая цепями...
"Прикованный, - резануло, обожгло в сознании Бессаза. - Прыгнул со скалы, прибежал... И вон, вон, корчит рожу в окне..."
Но едва он привстал, чтобы увидеть эту рожу, освещенную соляным ореолом, как забегали уже по крыше, треща в ее камышовом настиле, постукивая в балках и перекладинах...
Если все это не почудилось пьяному, вся эта бесовская вакханалия, то должен же был прибежать староста... Но старик, чей храп доносился сюда, мирно спал.
"Нет, не прикованный, - пытался успокоить себя Бессаз. - Ведь цепи-то ему еще не вернули..."
VIII
В первое время Тарази не разрешал выводить черепаху за пределы дома боялся, что заметят ее посторонние и, когда молва о чудовище разнесется по городу, от толпы любопытных отбоя не будет.
Но Абитай, видя, что черепаха в свободное от рассказов время задыхается в четырех стенах, поклялся, что ни одна живая душа из посторонних не узнает, что делается в доме, и не посмеет подняться сюда...
Тарази внял его мольбам и согласился, но с условием, чтобы гулял он с приятелем только по саду, и вот уже второй или третий день Абитай выводил черепаху на прогулку.
С вершины холма страж обозревал местность вокруг, а в саду, за оградой, в это время отдыхала черепаха в обществе Хатун - сестры Абитая. Было условлено, что в случае тревоги черепаха тут же спрячется в кустах, чтобы Абитай мог задержать постороннего...
Хатун - толстая, среднего возраста дурнушка - была в ужасе, когда увидела в первый раз столь странное существо с черепашьей мордой и человеческими руками, отвешивающее поклоны направо-налево при каждом движении. Она хотела было тут же бежать, но Абитай строго объяснил сестре, что скоро к Бессазу вернется человеческий облик и должна она все делать для того, чтобы понравиться этому душевному парню, если не хочет остаться старой девой.