И только Ольт об этом подумал, как полусотник пропустил удар копьем, которым оказался вооружен тот самый один из прибежавших на помощь наемников. Может сам Леко, видя свое преимущество, потерял бдительность, может усталость сказала свое слово, все-таки такая схватка не могла не сказаться, а может этот копейщик оказался искусным воином, но его удар змеей проскользнул мимо меча Леко и ужалил полусотника в живот. Как не был крепок Леко, но видно очень уж силен был удар и он, зажав левой ладонью рану, упал на колени.
И тут Ольт не выдержал. Еще в той жизни он заметил за собой одно качество, которое, по его мнению, мешало ему в жизни. Первый раз это проявилось лет в десять, когда соседский мальчишка, года на три старше его, здоровый и наглый, зимой на катке уронил его на лед и не давал ему встать, подсекая раз за разом под ноги и довольно похрюкивал от смеха. Для него это было развлечением. Маленький Витя тогда заплакал от бессильной злости, но вставал снова и снова, чем доставлял малолетнему садисту еще больше удовольствия. Но в какой-то момент Витя вдруг понял, что он убьет этого здорового лба и не важно, что он старше, сильнее и вообще ему стало плевать на все, что может быть против. Он так решил. И пропали слезы, и он вдруг как-то сразу утвердился на ногах и взгляд стал беспощадным и холодным, как глаз снайпера, поймавшего цель. И этот упитанный недоросль что-то понял, что-то до него дошло и он, вдруг развернувшись, бросился бежать, согнувшись, как будто в него и в правду стреляли, смешными козлиными прыжками. А Витя, подхватив попавший в руку кусок льда, прорычал только одно слово «Убью!» и бросился за этой нелепо подпрыгивающей спиной. Краем глаза он успел заметить, как шарахнулись в сторону какие-то девчонки, которые тоже смеясь наблюдали за представленьем, но ему было не до них. Он видел только свою цель и испытывал только одно желание — убить. К счастью страх здоровяка оказался сильнее желания Вити. А скорее всего тот был попросту лучше подготовлен физически. Во всяком случае он еще долго бежал, в то время как самого Витю хватило только на рывок метров двадцать. А потом вдруг ярость пропала и ушла, даже не сказав до свидания. Но сам Витя надолго запомнил это всепоглощающее чувство, когда все твое естество направлено только на одно — убить, убить во что бы то не стало.
Второй подобный случай произошел с ним уже в юношеском возрасте, когда он вместе с одноклассниками гулял на проводах его в армию. Они тогда здорово подпили, много ли надо в сущности подросткам, но им не хватило, и они пошли за добавкой в частный дом, где один из них твердо знал, что там по ночам продают спиртное. Было уже поздно и к тому времени их осталось только четверо. Двое остались у ворот, в том числе и Витя, а двое направились во двор. Было весело и двое оставшихся, пьяно посмеиваясь, рассказывали друг другу анекдоты. Один раз Вите вроде послышался какой-то то ли вскрик, то ли стон, но сколько он потом не прислушивался, больше ничего не услышал. И когда они уже вроде успокоились из ворот вдруг вывалился Толян, согнувшись и держась за бок. Из-под пальцев медленно проступила кровь. Гусь, тот самый который оставался с Витей у ворот, вдруг забеспокоился и со словами — «надо бежать за помощью», скрылся среди деревьев, которыми была усажена вся улица. А Толян прошептал каким-то отсутствующим голосом — «кажется меня подрезали» и вначале уселся, а потом и улегся на лавку у ворот.
И вот тогда Витю подхватило во второй раз. Он не помнил, как в его руках оказалась тяжеленная двухметровая арматурина, как он пинком открывал ворота. Осознал себя уже только во дворе в окружении что-то вопящих таких же подростков и скукоженное тело еще одного товарища в углу двора. Он взглядом хищника обвел толпу в человек семь или восемь, а затем его закрутило, завертело во власти охватившего его чувства. Потом он не мог вспомнить, что и как он делал. Мелькали какие-то палки, свистели летящие в него камни, мельтешили перед ним чьи-то руки и ноги и бледные лица с безобразно разинутыми ртами. Кажется, ему что-то кричали, о чем-то просили, но им овладела только одна мысль — убить их всех. Очнулся только когда увидел убегающие по улице спины противника. И тогда ему повезло, что все остались живы. Только Толян загремел в больничку с проникающим ранением брюшной полости, но без фатальных повреждений.
А третий раз произошел с ним в горах Афгана, когда их взвод уходил от преследования бандой душманов. Банда была большая, около ста человек, а их неполный взвод в двадцать три бойца. Командир взвода оставил его, сержанта Краснова, и еще троих ребят в заслон на узкой горной тропе, чтобы они задержали преследователей и дали остальным унести раненых. Боя как такового не было. Они просто постреливали в сторону душманов, не давая им вставать и приблизиться слишком близко. И все было нормально, и он уже хотел отдать команду отходить, но тут басмачи вытащили советского солдата. Тот был весь изранен, без сапог и ремня. Разорванное х/б не скрывало кровоподтеков на избитом теле. Сержант Краснов узнал бойца из их взвода, который пропал два дня назад при первом столкновении с бандой. Все думали, что он погиб на поле боя, но не было возможности забрать с собой тела погибших, а оно вон как оказалось.
Тогда, в самом начале афганской войны, еще соблюдались хоть какие-то правила. Это потом появились натренированные американцами инструкторы, агенты различных спецслужб и профессиональные наемники со всех концов света и, маскировавшиеся под этих наемников, мусульманские террористы. Эти псы войны принесли с собой и чисто террористические заморочки с отрезанием голов и пытками, нацеленные на запугивание противника.
Пока до такого еще не доходило, но сержанту Краснову хватило и того, что рядовому Советской Армии воткнули в печень нож и несколько раз там провернули. И опять он не помнил, как поднялся и, уворачиваясь от пуль, коротким очередями из автомата срезая головы в чалмах и в этих дурацких своих шапках, похожих на толстые блины с оборочками, рванул в сторону душманов. Наверно они опешили, когда одинокий солдат бросился в бессмысленную, по их мнению, атаку. Но вслед своему сержанту кинулись и остальные солдаты и душманы побежали от этих сумасшедших шурави. Короче, сами того не ожидая, они победили в том бою. Потом такие номера уже не проходили. И сами афганцы научились воевать, и солдатам в затянувшейся войне в основном стало не до подвигов, хотя, конечно, случалось разное и по разным причинам. А сержант Краснов через полгода ушел на дембель и постарался навсегда выкинуть из головы воспоминания об афганских горах.
Но главное, что Витольд Викторович вынес из этих случаев, это то, что ему ни в коем случае нельзя терять своей головы. Обдумывая в последствии эти случаи, кроме первого, он удивлялся, как он умудрился остаться живым и так и не найдя вразумительных объяснений, решил, что ему повезло. И вместе с этим пришло понимание, что такое везение — это до поры, до времени. Нельзя так испытывать судьбу, она может и обидеться за такое пренебрежительное отношение к ней. И с тех пор и до самой смерти больше никогда не впадал в состояние берсеркера, всегда стараясь держать себя в руках и в любой обстановке оставаться холодным и расчетливым.
А тут, в другом мире и в другой жизни, его вдруг и сразу накрыла знакомая красная пелена и весь мир окрасился в багровые тона. Последней связанной мыслью в голове промелькнуло: — «Куда тебя понесло, дурак старый?», промелькнула и исчезла, а затем наступило безумие. Уши будто заложило ватой, весь мир застыл и занемел в своей неподвижности и сквозь вязкую тишину слышался только, заглушающий все посторонние звуки, громкий стук сердца, бухающий с монотонностью и оглушающим грохотом барабана. Он не помнил, как выхватил свои мечи, как пробежал от лодки до места схватки. Весь мир сузился до широкой спины Леко и наемников, которые уже занесли над ней свои мечи. Вообще-то в нормальном состоянии он никогда бы не полез драться сразу с тремя профессиональными вояками, он ведь не был дураком и понимал, что те его быстро нашинкуют на рагу. Слишком он еще был мал и слаб. Но сейчас бешенство заменило ему разум, недаром он так не любил у себя такое состояние, и он уже не соображал, что делает.
Баронские дружинники, к которым присоединился и тот, что дрался с Квельтом, даже не поняли, что это такое ворвалось в круг между ними. Увидели только что-то маленькое и дико визжащее, машущее во все стороны двумя полосками металла, и оторопели от такого неожиданного явления. Но когда двое из них как будто ни с того, ни с сего вдруг упали с перерезанными шеями, из которых фонтаном била кровь, они пришли в себя. Все-таки они были бывалыми воинами и если кто-то или что-то на них нападает, то их естественной реакцией был отпор. Они тыкали своим оружием, копьем и мечом, в этот маленький вихрь и никак не могли попасть. У мечника, неожиданно для него самого, вдруг оказалась отрублена рука с мечом и в то же мгновение копейщик наконец изловчился и умудрился попасть в Ольта, ткнув его прямо в грудь. И тут же наконечник копья был молниеносно отрублен и второй удар косой развалил плечо наемника от плеча до середины груди. А затем упал и сам Ольт. Его рубаха тут же окрасилась кровью из широкой раны на груди, и тут вдруг сразу вернулись все звуки и вокруг мальчишки заиграла всеми своими красками окружающая его жизнь и он наконец почувствовал боль. Сразу пропало помутнение мозгов и пришла холодная ясность ума. Он лежал на холодной земле, на берегу у знакомого болота и не мог пошевелиться от жгучей боли где-то в груди. Пока он лежал спокойно, то боль была какой-то тупой и ноющей, и вполне терпимой. Но стоила ему пошевелиться, как в груди будто раздавался взрыв и хотелось кричать и вырвать из груди этот сгусток невыносимой, все затмевающей, боли. Хорошо еще сил совсем не было. Так он лежал смирно, а угасающий мозг тихо и плавно уплывал куда-то в небытие, привычно иронизируя.
— Блин, я что — умираю? А ведь мне бы еще жить и жить, ведь я был так молод… — он еще почувствовал, как его подняли сильные руки, в груди невыносимо стрельнуло и затем его сознание милостиво схлопнулось, оставив ощущение полета и легкого покачивания. Так он и плыл в каком-то безвременье, спокойный и умиротворенный, не чувствуя, как от сильных и грубых рывков весел швыряет лодку на волнах, ни шершавых от мозолей, но ласковых рук, которые старались как можно бережнее перевязать его, ни то, как его опять куда-то понесли. Очнулся он от прикосновенья мокрой холодной тряпочки, которой обтирали его лицо, и приоткрыл затуманенные глаза. Еще не придя в себя, он как во сне смотрел на хмурое лицо Карно, на виноватый взор Леко, на твердо сжатые губы Истрил и ее требовательно глядящие на него глаза и вдруг улыбнулся и еле слышным голосом произнес.
— Мама… — и увидел, как вдруг широко и радостно распахиваются ее ресницы и понял, что это не сон и он в самом деле видит их всех.
Глава 10
Ольт полулежал на своей кровати и смотрел на свою грудь. Не то что бы его интересовала собственная обнаженная натура, до такого маразма он еще не дошел, но шрам, пересекавший грудь от центра налево и уходящий по ребрам куда-то вбок, интересовал его нешуточно. Он совершенно не помнил, как его получил, но верил Крено, который из лодки видел весь бой и рассказал все, что запомнил. А так как память у него была хорошей, то указал даже то, где и на каком расстоянии кто стоял и, как и кого ударил. В том бою их осталось живыми только трое. Когда Ольт упал, получив в грудь копьем, Леко, благодаря небольшой передышке, несмотря на полученные раны, поднялся и, верный поучениям Карно, добил всех раненных из наемников, участвовавших в том бою. Не повезло Квельту, который поскользнулся в луже крови, и эта ошибка дорого ему стоила. Наемник, который его убил, бросился тогда на помощь своим, на добивание и Леко, но нарвался на маленького злобного мальчишку. Получилось наоборот. Добили его, а Леко, подхватив на руки Ольта бросился к лодке. Во всяком случае полусотник так утверждал, хотя Крено потом как-то натурально показал, как великан ковылял по берегу, шатаясь и припадая на раненную ногу, и тащил при этом безжизненно обвисшее тело. Хорошо еще Ольт весил, как не самый тяжелый баран.
Вообще-то мальчишка отделался легче всех. Хоть и получил шикарную рану, но только одну. Крено же, помимо той, что аккуратно нанес ему Серьга, постоянно получал от наемников неглубокие, но болезненные тычки мечом от баронов и их наемников, плюс заработал истощение от постоянного голода. Больше всего пострадал Леко, который честно заработал три серьезных раны мечом в ногу и плечо, и копьем в живот, которая была наиболее опасной и от смерти его спасла только железная пластина, нашитая на кожаный доспех. Это, не считая бесчисленных мелких порезов. Ольту же посчастливилось, что копье попало не в межреберье, а наткнулось на ребро, но то ли удар был неверен, то ли копейщик был ослаблен, или скорее всего мальчишка оказался слишком легок для такого серьезного удара и там, где взрослый воин стоял бы на месте не сгибаясь, принимая в себя смертоносное железо на всю глубину, то сильного, но легкого Ольта от такого удара сразу же развернуло. Немного, но хватило, чтобы копье не перебило ребро, а сразу же соскользнув, пошло дальше, вкось вскрывая кожу и плоть, и по пути еще задев еще два ребра. Итог — одно ребро сломано, в двух пошли трещины, но внутренних повреждений нет. Правда разрез получился знатным, но больше страшным, чем на самом деле опасным. На этой версии сошлась и травница, и Карно, который знал и понимал толк в ранах, и вообще все окружающие.
Ну что тут скажешь, если, по общему мнению, Ольта Единый поцеловал в темечко. Единственное, что внушало опасение, так это то, что при такой ране было потеряно много крови, но это было дело поправимое. Его больше взволновало другое. Больше никто из тех, кто пошел с Леко, не выжил. Ольту их всех было жалко, но особенно он жалел о Жаго. И не потому, что тот был механиком, и с его смертью деревня потеряла ценного работника, а просто потому, что Жаго был хорошим человеком, честным и всегда готовым встать на защиту своих. И куда только делся Витольд Андреевич с его холодным рациональным умом. Он бы оценил потери о гибели ценного специалиста в денежном эквиваленте и сразу стал бы искать равноценную замену, а вот лесной мальчишка Ольт по-настоящему горевал о неоценимой потере хорошего человека Жаго.
Вообще-то месяц постельного режима дал ему время о многом подумать и по-новому посмотреть на кое-какие вещи, ранее казавшиеся ему устоявшимися и непоколебимыми. Все его знания о людях и отношения между ними относились к тому миру, погрязшему в притворстве и изощренном коварстве, когда даже не люди, а целые страны обманывали друг друга в желании одержать верх. Здесь же был другой мир, молодой и еще не до конца испорченный обманом и люди тоже были другие и удар в спину не считался здесь особенным и удачным достижением извращенного цивилизацией ума. Предательство было предательством, дружба — дружбой, а семья — семьей без всяких двояких толкований. И если здесь убивали, то прямо говорили, что мне нужна твоя земля или твои деньги, а не выманивали какой-нибудь подлостью или хитростью, оборачивая свое желание в красивый фантик.
Он многое передумал и сделал выводы. Глядя на радостные лица просто от того, что ему стало лучше и что он идет на выздоровление, он понял, что и сам меняется и с него спадает шелуха, которой он оброс в своем прежнем мире. И что он может быть простым мальчишкой, как когда-то маленький Витек, верящий в Деда Мороза, просто сменившим имя на Ольтер, Ольт, Ольти. И если в той жизни он с неудовольствием встречал посетителей, когда лежал больным, думая над тем, сколько из них за льстивыми речами скрывают свои планы и надежды, рассчитывая на его смерть, так, что хотелось иногда встать и заорать во весь голос «не дождетесь!», то сейчас ему было в радость, когда его теребила неугомонная Оли и он знал, что она в самом деле ждет не дождется, когда он встанет с постели, или, когда его навещал Леко, сам еле ковылявший и забинтованный по самое не могу.
Про Истрил и говорить нечего. Она от него просто не отходила, приказав принести свою кровать в его комнату и они, как когда-то в лесной землянке, ночевали в одной комнате. Только поменялись местами и теперь она подавала ему отвар и кормила его с ложки. А смотреть без смеха на Карно, который непонятно почему чувствовал себя виноватым перед Истрил и поэтому постоянно горбился и старался прошмыгнуть мимо нее как можно незаметнее, так вообще было невозможно. Кстати то же касалось и Леко, но там было еще смешнее, так как из-за ранений он был еще и неуклюж и смотреть, как этот великан старается казаться быть маленькой мышкой и при этом то с грохотом опрокидывает стул, то с громким гулким стуком бьется лбом о притолоку и при этом делает такое испуганное лицо, глядя на Истрил, что Ольт заливался искренним смехом и никто не обижался.
Приходила печальная Трини, уже вдова Жаго и Кольт. Погрустили вместе, Ольт им рассказал, как геройски погиб их муж и отец, какой он был настоящий мастер и воин по духу. Трини всплакнула вместе с сидящей здесь же Истрил, а Кольт вдруг сказал, что будет таким же мастером, как отец. Была печаль, но не было горя. Здесь вообще к смерти относились по-другому, не так трагично и с чувством, что после нее все только начинается заново. Если, конечно, заслужил. Впрочем, это решать Единому, к которому отправлялись все души умерших.
Как-то вместе с Оли пришел Тринвильт. Пришел с деловым видом и, не обращая внимания на то, что больной еще не транспортабелен, спросил, когда наконец возобновятся тренировки по искусству ниндзя, что мол хватит разлеживаться, а то младшая дружина уже заждалась своего сотника. Видно было, что юный барон вполне освоился в Карновке и в дружине. И Ольт был ему благодарен за такое отношение. Между делом обсудили с ним бой, в котором Ольт получил ранение и общими усилиями решили, что он сделал все, что мог. Вся младшая дружина теперь гордится, что их сотник в открытом бою схлестнулся с тремя наемниками и всех порубил в капусту. И не важно, что говорит он сам, легенда уже пошла в народ. Ушел он довольный, получив от Ольта заверения, что он все сделает и как только, так сразу. Будто от него что-то здесь зависело.
Обрадовал его Кроно Кувалда, с таинственным видом притащивший длинный сверток из мешковины. Когда он его развернул, то все присутствующие замерли от восхищения. Это был МЕЧ. Именно так представлял его себе Ольт. Два метра длиной, три с половиной килограмма весом, сверкающий оружейной сталью, клинок никого не мог оставить равнодушным в этом обществе, где оружие было в почете и где оно означало независимость и возможность защитить себя. Здесь клинки не висели на стенах для красоты, здесь мечи были необходимостью и повседневностью, а многие воины относились к мечу, как к единственному другу, не способному предать. Да, Кронвильт Кувалда выковал настоящий шедевр, такого оружия этот мир еще не знал. Как и положено порядочному цвайхандеру, он имел рикассо и «кабаньи клыки», длинный эфес с навершием в виде шара, но главным его достоинством несомненно являлось полутораметровое лезвие, выкованное из лучшей стали, которую удалось после долгих экспериментов выплавить Кроно. Когда Ольт легонько ударил по нему своим ножом, то оно зазвенело и длинное хищное лезвие казалось задрожало от нетерпения впиться в чью-нибудь плоть.
Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, послали Оли за Леко. Тот, встревоженный таинственными ужимками и многозначительными взглядами девчонки, приковылял со всей возможной скоростью. Каково же было его восхищение, когда, вместо ожидаемых им проблем, он получил наверно самый удивительный в своей жизни подарок. Это была любовь с первого взгляда и на всю жизнь. Не обращая ни на кого и ни на что внимания, он водил пальцем по лезвию, по парирующим крюкам, по кольцам гарды и Ольту пришлось весь оставшийся вечер посвятить цвайхандеру. Он рассказывал про ландскнехтов, про то как они одним ударом сносили головы сразу двум, а то и трем противникам, как они проламывали строй копейщиков, как ссаживали с седел конных воинов… Казалось большего внимания в глазах слушателей ему уже не добиться, но по задумчивому взгляду Карно понял, что это еще не конец. Еще один фанатик оружия на мальчишескую голову. Мало ему обоерукий бой, теперь придется учить и обращению цвайхандером, как минимум, двух больших мальчиков.
Короче, за месяц у него побывала почти вся Карновка, а он и не знал, что настолько популярен и что самое интересное, ему это нравилось. В той-то жизни люди ему так надоели, что он прятался в своем кабинете со строгим приказом охране никого не пускать. Стоило ему только показаться на люди, как его тут же окружала толпа и всем что-то от него было надо. Кто-то унижено выпрашивал деньги, мотивируя это больной женой или детьми, причем выходила у них до того правдиво, что рука сама тянулась к кошельку, кто-то старался заинтересовать каким-нибудь проектом, весь результат которого заключался в вымогании опять-таки денег, а кто-то, самый хитрый просто шел рядом, стараясь попасть на глаза. Таких он не любил больше всех. Считая себя самыми умными, они просто старались стать нужными и незаменимыми, вовремя подать уроненный платок, с заботливым видом стряхнуть с его плеча невидимую пылинку, рыкнуть, с его молчаливого одобрения, на назойливого просителя, потихоньку и незаметно становясь тенью. И незаметно становясь не только безмолвной тенью, но и голосом, отдающим распоряжения и приказы от его имени. Тихой сапой они пробирались в руководство, становясь в конце концов направляющей и наказующей рукой. И таким уже не нужны были мелкие подачки, все, что им нужно они брали сами, прикрываясь его именем. А если их ловили на горячем, они с обиженным видом утверждали, что старались только для его блага и, если они в чем-то и виноваты, то только в излишнем рвении на благо его, любимого. Скользкие, изворотливые и опасные типы и он, пару раз обжегшись на них, не сразу, но все-таки научился их вычленять из толпы
В конце концов он просто устал ковырять и время от времени прореживать свое ближайшее окружение и просто отгородился от мира стенами кабинета, принимая только доклады от нескольких доверенных лиц. Конечно этих людей он предварительно проверил от и до и не нашлось ни одного без какого-нибудь темного пятна в биографии, но они хотя бы, зная его, не старались пролезть, образно говоря, в его задницу без мыла. Так что он закрывал глаза на их мелкие неблаговидные делишки, кто из нас не без греха, и даже прощал им мелкое воровство, понимая, что быть у ручья и не напиться, это из области фантастики. Хотя бы работают и ладно, так что к людям он относился довольно прохладно или скорее — безразлично.
Но что-то случилось с ним после ранения и за время долгого лежания на больничной койке. Как-будто сдвинулись в голове какие-то шарики, и он вдруг стал видеть окружающий его мир по-другому. А самое главное — он стал по-другому воспринимать людей. Они перестали для него делиться на его самого и всех остальных. Теперь были он и его близкие и потом уже все остальные и не обязательно при этом враги.
И сейчас он радовался простым крестьянам и воинам с их изъявлениями скорейшего выздоровления, чувствуя их искреннюю озабоченность и непритворную доброту. Радовался Оли, которая что-нибудь не просила, а требовала! Требовала у него! Но требовала-то не у старого больного маразматика Витольда Андреевича, а у своего названного братика Ольти, который у нее, да-да — у нее, был несомненно самый-самый во всем. И требовала отнюдь не денег, не новый дом или крутую коняшку, а чтобы он скорее выздоравливал, ибо ей не терпелось похвастаться успехами малой дружины. Или просила рассказать новую историю, к которым он сам же ее и приучил на свою голову. И он, чувствуя себя немного по-дурацки, по ее требованию рассказывал ей сказки и показывал новые приемы. И если раньше он делал это с легкой иронией, то сейчас только по-доброму усмехаясь.
И с Истрил он заметил, что кажется по-настоящему признал ее своей матерью и если раньше частенько притворялся и, что греха таить, вел себя часто эгоистически, стараясь привязать к себе эту женщину, то сейчас он без всякого внутреннего насилия называл ее свой мамой. Если бы кто из знающих со стороны увидел, как восьмидесятилетний старик называет женщину, которая ему во внучки годится, мамой то он бы наверно умер со смеха. Но к счастью, к их счастью, таких людей вокруг не было, а то он бы им неизвестно что сделал, причем без всякого внутреннего сопротивления. А были простые люди, в основном от всего сердца желавшие молодой вдове и ее немного чудаковатому сынку только добра.
И даже бывалый вояка и бывший разбойник Карно вызывал у Ольта чуть ли не чувство умиления, когда, пряча виноватый взгляд, почему-то приписывая себе вину за рану, которую получил мальчишка, будто оправдываясь, рассказывал, как он крепко взялся за тренировки дружины, сколько боевых луков изготовил Оглобля с помощниками и сколько новых дружинников пришло в карновскую дружину. Он часто приходил в комнату к Ольту и, сидя рядом с кроватью, беседовал о том и о сем. И, как подозревал мальчишка, не без задней мысли, так как он все время старался свести их разговор на наследие мифического Архо Меда. Ольт с охоткой ему и выкладывал все что помнил из курса средней школы и из исторических романов, на ходу подгоняя их под реальность.
И самое главное во всем этом, что Ольту это было интересно. Раньше он не знал и даже не подозревал, что настолько популярен. Как так получилось и что было виной этому, Ольта не интересовало совершенно. Да и не хотелось об этом думать, а порой было и некогда. Люди шли нескончаемой вереницей и изо дня в день. И ему, как это не было странно, нравилось такое положение дел, а все остальное может идти лесом. Единственное, что он мог на все это сказать, это: «Неисповедимы пути твои, Господи». Или «Единый»?