— Признаться, я недооценил тебя. Когда ты застыл у моей кровати с клинком в руке не в силах совершить желаемое, я счёл твой поступок недостойным. Теперь же я сам корю себя за то, что лично не перерезал тебе горло там, в подземелье. Или стоило отдать тебя на растерзание Герелету? Несчастный Герелет… — он печально отвёл взгляд. — Он не заслужил того, что ты сделал с ним. На долю бедного мальчика выпало столько бед, я сделал всё, чтобы помочь ему, направить его талант в нужное русло, и взамен получил его бесконечную преданность. Тогда, на оружейной площади, ты лишил меня сына, хладнокровно прирезал безоружного на глазах у толпы. Теперь же убил того, кому я был больше, чем отцом. Ты не пощадил даже то несчастное создание, что нашло пристанище в моём подземелье.
— Это милосерднее такой жизни.
— Ты изменился, Драм. С тех пор, как вернулся с поверхности. Теперь, окажись ты у моей кровати, твоя рука бы не дрогнула. Считаешь меня чудовищем? Но ты ведь сам методично лишаешь меня того, что мне дорого. Я знаю, в чём дело. Ты ненавидишь этельдиар. Наш жизненный уклад, наши традиции. Только тот, кто столь яро презирает свой народ, может так легко его покинуть. И твоё молчание лишь подтверждает мои слова. Зачем ты вообще вернулся?
— Я вернулся потому, что ты уничтожил мою семью.
— Разве я положил этому начало, Драм? — прищурился Оринес. — Вы с Лассиром были друзьями, когда-то ты всегда был желанным гостем в моём доме. Семья Дирен процветала и могущество её росло. Но ведь тебе было этого мало. Ты был тщеславен, задирист. Сколько безродных юношей пали от твоей руки? Ты обращал это в шутку, в игру. Ведь это святой обычай, ответить на вызов поединком, не так ли? И что стало с той девушкой? Ты, должно быть, и не помнишь её имени. Вы ушли с ней вдвоём, а вернулся лишь ты один. Несчастный случай? Оступилась на краю расщелины? Так ты сказал тогда? И тебе поверили. Ты ведь Драм из дома Дирен.
Оринес Верессар замолчал, по-видимому, ожидая какого-то ответа, но Драм хранил молчание, лишь неотрывно смотрел ему в глаза.
— Лассир… Она ему нравилась. Для тебя это было очередное мимолётное увлечение, он же пережил это тяжело. Думаешь, я бы натравил на тебя собственного сына? Нет, Лассир сам захотел этого. Сам спровоцировал тебя на поединок. И сам погиб от твоей руки. — он вздохнул и добавил. — И я могу понять его. Дом Дирен не должен перейти в такие руки.
— Лучше, чтобы он перешёл в грязные руки того, кто ведёт дела с гоблинами?
— Гоблины всего лишь исполняют свою роль. Когда они будут не нужны, я от них избавлюсь.
— Роль твоих головорезов? Хочешь вооружить их клинками дома Дирен, перебить совет и захватить город? Или же обвинить мой дом в снабжении гоблинов оружием? На каждом клинке Дирен клеймо оружейника. А что потом? Получить власть в совете и завалить город пылью? Торговать ей с поверхностью?
Уголки губ Оринеса Верессара едва заметно приподнялись.
— Тебя навещала мать, не так ли? Мне стоило догадаться.
Драм ничего не ответил. Внутри клокотала злоба, но он не хотел доставлять Верессару удовольствие увидеть, как он потеряет самообладание.
— Значит, она тоже получит по заслугам. Суд состоится уже совсем скоро, и будь уверен, ты увидишь её там. Знаешь, как это будет? Совет не поверит ни единому твоему слову, правосудие над сыном дома Дирен свершится на глазах его матери. — сказав это, Верессар придвинулся ближе к решётке. — А последним, что ты увидишь в своей жалкой, трусливой, полной ненависти жизни, когда я медленно, глядя в круглые от ужаса глаза убийцы моего сына, погружу твой же клинок в твоё чёрное сердце, будет моё лицо. И когда ты испустишь последний хрип, моё дело будет сделано, и этельдиар, наконец, смогут вступить в новую эпоху. Эпоху процветания, в которой мы больше не будем прятаться в сырых пещерах, питаясь слизнями и грибами. Я помогу нашему народу занять то место в мире, которое он заслуживает.
Когда за Оринессом Верессаром закрылась дверь темницы, Драм, оставшись совершенно один в полумраке, вдруг ощутил жуткую беспомощность. Паника оплетала его сердце ледяными путами, сжимала его словно тисками. Нет. Он не посмеет ничего сделать его матери. Она нужна ему живой и невредимой, без неё ему не удастся прибрать к рукам оружейные дома Дирен. Но зачем ему это? Прежде Драм полагал, что Верессар желает захватить власть в Обсидиановом городе для одних ему известных целей. Но ради чего идти на риск вооружения столь опасных и ненадёжных созданий, как гоблины? Ради богатства? Дом Верессар был никак не беднее, чем Дирен, а теперь, объединив их, Оринес и вовсе станет богатейшим и влиятельнейшим из этельдиар Обсидианового города, а может быть и всего Аркобанда.
Драм опустился на лежанку, обхватив голову руками. Что же задумал этот змей? «Занять то место в мире…», уж не готовится ли Оринес Верессар к войне? Не станут ли гоблины первой волной, что должна будет истощить силы врага, за которой последуют силы этельдиар? Но с кем воевать? С лордами Энгаты? С эльфами Илорена? Или же Акаллантира? Подумав об этом с год назад, Драм решил бы, что любая из этих идей обречена на провал. Теперь же Верессар не мог не знать, что и люди, и эльфы измотаны войной друг с другом и мертвецами. Но даже если он поднимет все подземные города на войну с поверхностью, им не выстоять. Земля обагрится кровью сотен, тысяч этельдиар, оставшиеся же будут обречены жить в мире ещё более враждебном к ним, чем теперь. Да и сколько их останется? Тысяча? Две? От подобного удара их народ не оправится несколько веков.
Воины этельдиар непревзойдённы в поединках, засадах, быстрых налётах. Но что произойдёт, когда на них обрушится град арбалетных стрел? Когда закованные в сталь конные рыцари сокрушительным ударом ворвутся в их ряды? И, наконец, когда боевые маги обрушат на немногих выживших огненную бурю?
Верессар грезит о новом мире для этельдиар, но он не осознаёт, что такое война. Он не видел земли, покрытой сотнями тел, не чувствовал смрада и не слышал пронзительного вороньего крика. Не знает, как это, когда раненый в лазарете смотрит на тебя полным отчаянья постепенно гаснущим взглядом, как с его губ срываются последние, едва слышные слова. Ему не довелось шагать по пепелищу, щурясь от едкого дыма. Оринес Верессар не знает войны в отличие от Драма. И помнит слишком хорошо, чтобы позволить народу этельдиар пройти через это.
***
Драма со связанными руками вели по уходившим вверх коридорам здания Совета, освещённым тусклыми лампами, что окрашивали невозмутимые лица тюремщиков в лиловый цвет.
Интересно, как сейчас о нём думает Совет? Быть может, Верессар залил их уши ядом настолько, что, едва Драм появится в зале, глаза советников тут же нальются кровью и один из них яростно выкрикнет «виновен!». Нет, конечно, такого случиться не могло, но есть ли вообще шансы остаться в живых?
Даже если Совет оставит Драма в живых, как действовать дальше? Верессар, без сомнений, до самой смерти не оставит попыток избавиться от них с Элоной. Скрываться? Бежать в другой город, оставив мать с этим чудовищем? Вернуться на поверхность? Нет, бегство — не выход. Теперь Драм Дирен и Оринес Верессар не могут ужиться в одном мире. Кому-то из них придётся исчезнуть.
Зал Совета был таким же, каким Драм запомнил его в последний раз. Условия жизни под землёй не позволяли строить по-настоящему большие и величественные сооружения. Здание Совета было исключением. Зал, что занимал большую его часть, состояли из ряда скамей и лестниц, спускавшихся к площадке, на которой размещался причудливого вида стол в форме полумесяца. Имело ли это какое-то отношение к луне, что ясными ночами освещает поверхность, Драм не знал.
По краям площадки стояли светильники на длинных ножках, изливавшие на неё всё тот же лиловый свет, остальная же часть зала оставалась в почти полной темноте — настенные лампы на стенах не давали достаточно света.
Стол в центре зала ещё пустовал, а на скамьях вокруг не было ни души. Как предписывали традиции, Драм, то есть обвиняемый, должен быть первым из участников суда, кто займёт своё место. Ему велели сесть у одного из «рогов» стола-полумесяца, который, как и многое в мире этельдиар, был сделан из непроглядно-чёрного обсидиана. Вулканическое стекло было отполировано так гладко, что Драм видел в нём своё отражение, края же украшал ряд плотно подогнанных друг к другу паучьих панцирей.
С тех самых пор, как его лицо навсегда изуродовало позорное клеймо труса, Драм старался избегать зеркал, водной глади и всего того, что могло напомнить ему, кем он стал и кем он был. Но сейчас в полированной поверхности он увидел того, кто больше не бежит и не боится. Измождённого, исхудавшего, но готового стоять до конца.
Зал постепенно наполнялся редкими группами по двое-трое этельдиар. То были семьи, которым дозволили прийти и посмотреть на суд. Где-то там среди них, должно быть, сидит его мать. Участвовать и вмешиваться зрителям было запрещено, да и если сидящие за столом в центре будут говорить достаточно тихо, то никто, кроме них самих, ничего не услышит. Драм это знал, потому как когда-то давно уже ходил на такой суд. Кто именно пал жертвой правосудия Совета в тот раз и в чём была его вина, он не помнил, но зато в памяти навсегда отпечаталось то, как приговор привели в исполнение прямо здесь, в центре зала.
Виновного поставили на колени, а палач, кто-то из Совета, приставил клинок к его шее сзади и положил руку на его голову. За последними словами короткой молитвы, обращённой к богу Уларуну, повелителю мрака, последовал резкий хруст, и несчастный этельдиар упал на живот с пронзённой шеей. В тот момент мать отвернулась, а отец, велевший Драму не отводить взгляд, сказал, что карающая длань Уларуна настигает каждого, независимо, в этих стенах, или нет. Преступивший закон рано или поздно сам навлекает на себя наказание, поэтому бегство может не только не отсрочить наказание, но даже ускорить её. Что ж, Драм ожидает начала суда в зале Совета, а значит Эрон Дирен вновь оказался прав.
Драм почти чувствовал кожей на себе взгляды сидящих вокруг немногочисленных зрителей. Интересно, кем они были? Быть может, приглашённые Верессаром дружественные дома, а может, кто-то из числа тех, кого Драм сам успел сделать врагом дома Дирен. Верессар напомнил ему о девушке, что погибла, сорвавшись с обрыва.
За этим могла бы скрываться какая-нибудь тёмная история, но всё произошло именно так, глупо и бесхитростно. Драм просто не сумел дотянуться до её руки, когда та отчаянно тянулась к нему, а когда затихающий крик сменился тишиной, время словно остановилось. Все те дуэли насмерть с незнатными этельдиар, которые Драм провоцировал сам и из которых он, искусный мечник, выходил победителем, ничуть не трогали его. Каждый раз обрывая чужую жизнь, он чувствовал себя в своём праве. Теперь же стук собственного сердца звучал набатом для сына дома Дирен, впервые ощутившего тяжесть вины.