Прямота Иридия всё сильнее нервировала Арагонду.
— Можно потратить время и деньги на исследования, но есть шанс, что они могут не окупиться. Ведь если производить самцов, то ужмешь зону мотивации. Те всегда будут уверены, что получат своего сына, а если нет — начнут качать права. Если производить самок, то расширишь зону удовлетворенных. В любом случае придётся думать об улучшении качества блага, либо искать новую нишу. Но страшнее — нужно будет перестраивать всю социальную программу, ведь взгляды естественно рождённых столкнулся с искусственниками. Они могут пожелать о перевороте, смене власти.
Исключено! Пока у меня нет времени на потребности масс! — с прытью воскликнул повелитель. — Найди выгоду, построй социальную программу, тогда и поговорим.
— Боюсь, скоро не останется тех, кто мог бы держать крикунов, — тут же сразил сын. — Разве империи не выгодны новые войны?
— Мы автоматизируем систему. Тогда машины будут держать крикуна, — парировал Арагонда. — Так быстрее.
— А как же…? — начал Иридий.
— Хватит гадать! — гневно проорал Арагонда.
Ученые лаборатории оглянулись, но потом, когда осознали, что крик идет от повелителя, тут же спрятали удивленный взгляд.
— Хочешь дозволения, переубеди тезисно, — спокойно добавил Арагонда. — Или решай проблемы помельче.
— Как ты сейчас? — намекнул сын.
Повелитель молчал посапывая. Он знал, почему конфликты с сыном участились с того дня. И опять мысль об Аниде нависла над разумом. Иридий уже готовился к отцовскому гневу, как вдруг Арагонда просто надел шлем и ушел. Молча, советник покачал головой. Он вернулся к панели центрального компьютера. Иридий протер потное лицо прохладной ванадиевой рукавицей, подошел к Варфоломею.
— Чего сегодня смолол повелитель? — спросил он отвлеченно.
Варфоломей тяжело вздохнул. Иридий поднял бровь с интересом.
— По его мнению электромагнитное поле планеты — это чистилище душ.
Иридий загоготал.
— Тогда микроволновка — это черная дыра, — съязвил.
— Судя по теории завихрения, повелитель мог согласиться, — произнес Варфоломей с иронией. — Убивает скорее не то, что опять нужно искать вероятно-несуществующую частицу, а то что я устал переводить всю големотень на правильный адекватный научный язык квантово-математического программирования.
— Хм, — протрубил Иридий через нос. — Звучит сложновато. Сочувствую.
2
Свет угнетает. В глазах рябит. Глухой удар — палец вдолбил кнопку в панель. Колонна из паров хладагента вспыхивает. Хлопок хлопьев. И свет меркнет, а рябь отпускает. Приходит облегчение.
Повелитель наблюдает за пушинками пара, которые не может удержать воздух, и погружается в тоску. Он ждал, дольше положенного, но ещё, хоть одного, оригинального хода до сих пор нет. Вот и нависло уныние. Есть мысль, что заговорщики уже сделали пару изящные шажков, а не глупых потуг, просто он их не видит; но такая мысль уязвляет гордость.
Падая, хладагент тускнеет, пока вата не перевоплощается в снежную пыль. Пространство будто съёживается, его сжимает холод, пока воздух к не спеху поглощает объедки. Арагонда потер глаза прохладным ванадием, провел рукавицей по лбу, будто стирая темное пятно на коже, пропустил пальцы по мосту, сбросив их с обрыва на кончике носа, а потом ухватил подбородок. Рука не удержалась, соскользнула, лязгнула. Арагонда глубоко вдохнул. С выдохом ожидал насыщения и легкости, но почувствовал, как внутренности сжимаются, как будто бетонные частицы осели в груди и теперь сохнут. В голове невольно промелькнула мысль: “Что за день, если воздух тяжелее хладагентных паринок”.
Тогда повелитель надел шлем и слез с трона. Он стучал по ступенькам, затем цокал по полу. Пока толстые провода вьются и ужимают лестницу, будто ошейник утягивает тонкую шею, батареи за пластинами стен едва слышно жужжат, как мошкара над ухом ночью, алые складки на шторах жарят солнечные лучи, а свет просачивается сквозь поры и долбит глаза. Осталось только облить их водой или ведром пота.
Эта комната бесит. Желание зноит. Оно меркнет, как голограмма, когда по чьему-то велению невидимый палец давит кнопку в мозгу. Пустота высасывает силы. Не остается воли: стараться, всматриваться в записи, искать огрехи в расчетах Варфоломея, чертежах. Арагонда ощущает, что подсознательно ныряет в эту черную дыру, ведь всегда что-то давит, будто её эхо отражает тяжесть в груди. После очередного спора, после разочарования и смирения, даже мысль о космосе наводит на тошноту. Теперь интерес угас. Прыть рассеялась ещё раньше парной стружки колонны.
И вот повелитель решил прогуляться по замку. Приходилось вырывать слова из плена, когда он встречал Мэйпс, её подруг, ученых проекта. И когда Арагонда добрался до покоев, то с наслаждением спрятался за дверями.
Но сластью он тешился недолго. Арагонда сразу заметил, что не заправил одеяло. Иногда кажется, что кто-то вытворяет это специально, что само подсознание не хочет видеть гладкую ровную ткань. Оно хочет кремовых складок, морщин, помятостей. Там всплывает она. Мерещиться. Будто бы до сих пор лежит и плачет. Да, оно специально. Ведь именно так Арагонда вспоминает. Эта тяга к страданию вновь угнетает. Почему вообще она есть? Привязанность? Это она до сих пор не уходит?
Повелитель ныряет вглубь сознания и понимает — всё именно так. Привязанность не отбрасывается, а хода нет. Нет полной уверенности в том, чем был этот ход в тот злополучный день. Он опять забыл про силу связей. Всё же надо было думать о том, что сильней — привязанность или цели? Неопределенность с Наидой всё давит, как бы он не держался за цель.
Дикая усталость. Теплая стальница перед глазами. Он бы лег. И быть может просто, чтобы забыться. Но даже вид кровати нагоняет уныние, а касание лишило бы глаза всех огней. От этой мысли коробит. Спальница давит.
— И эта комната бесит, — процедил Арагонда, отстраненно прошел мимо и вжался в окно.