Голографическая панель на руке померцала, шлем юрка прозвенел, когда Иридий перекачал все данные.
«Странное чувство, — внезапно подумал он. — Будто само моё естество шепчет: Арагонда хочет взрастить врага, чтобы позабавить эго».
3
Жёсткая мочалка хлюпает по глициновому животу, мажет мыльной пенной родимые пятна, оскальзывается, подпрыгивает на талию и шоркает пропотевшие груди. Жар бани истощает, но Наиде нравится такая слабость. Поцокивающие шторины каждый день рисуют решётку. Спальница навязывает отдыху роль повседневной рутины. Теперь тело изнывает со сластью, а разум умоляет о том, чтобы чуть дольше ощутить усталость и допустимую немощность.
Странным стало то, как жара дарит экзотическое упоение. Внутри сауны пар запекает голое тело, которое обычно обжигает хладагент. По стенке текут ручьи горячей воды, стекают по пористому стеклу и нагнетают тепло. Иногда спиной Наида касается стенок, чтобы пригреть кожу и с наслаждением вздохнуть, но шипит, когда долго теплится, обжигаясь.
Поёрзав ягодицами, Наида уселась ниже. Потом она вдохнула пары. Горло охватило тепло, а нос прожег аромат. Масла насытили сауну древесными плодами. Они возносят. А вот слова отвлекают. Чужой голос будто перетягивает канат и валет наземь. Вдруг за ногу нежно дернули. В широко открытых глазах Анида подсела на среднюю полочку. Растрёпанные волосы у рога заставили Наиду улыбнуться. Шоркая тазом по полочке, она подвинулась, и начала расчесывать ребенка, бороздя пальцами по локонам с торчащим костяным язычком.
— Почему ты растрепана? Нехорошо! Голова девы всегда должна быть ухоженной, — наставляла Наида, расчесывая волосы дочери.
Она не могла унять блаженство. Немощный организм черпнул из своих недр стакан живой воды. Чувства теплились, одаряя спокойствием, умиротворяя, будто мать должна грести волосы дочери вот так прихотливо, будто таков порядок вещей. Наида ликует, ибо принадлежит этому порядку. И она верит: "не о какой мотивации нет и речи". Просто приятно ухаживать за кем-то, кто не обхаживает тебя. Кто по невинности эгоистичен настолько, что даже не поймет, что за другим, более больным и слабым, нужен уход.
Волосы ребенка сомкнуты в мокрую солому. Наида собрала их у рога. Задела его. Язычок просвирепел, будто Наида натерла мокрый металл тряпкой. Палец стер влажную пленку и оголил ванадий. Рог исказил отражение матери.
— Я тут причем? — возмутилась Анида. — Майка задела рог, вот и волосы растрепались.
— Она порвалась?
Вопрос всплыл так внезапно, что Анида приподняла взгляд в недоумении.
— Майка порвалась? — повторила Наида.
— В этот раз нет, — виновно ответила девочка, чуть опустив взгляд.
Наида отпрянула от головы дочки.
— Вот и славно, — с благосклонностью добавила. — Помоешь голову сама?
Незатейливый намек пробудил улыбку на кукольном лице. Анида качнула головой и клюнула рогом, когда оголила белые, как сахар, зубы. Из-за рта выпрыгнул счастливый детский вздох. Девочка живо спрыгнула с полки. Босые ноги протарабанили по снежным ступенькам.
— Осторожней, — прикрикнула Наида.
— Прелестна. В этом возрасти все умилительны. А ведь Анида вырастит быстро, — поощряюще прикипали дарссенки на дне сауны. — Я видела, как умело она уже служит повелителю.
На цыпочках пальцы клацают по резиновому коврику. Закругленные ступеньки спускают с горы и ведут Наиду к бассейну, который издыхает плодовой пар. Нога проходит границу, за ней ныряет другая. Наида аккуратно погружается, пока груди не тонут в воде. Горячие всплески сомкнули тело в объятии. Дарссеанки потеснились, когда Наида подсела на мраморную скамейку. Подрумяненная, она прикрыла глаза и расслабленно, с усладой, ахнула. Голоса вновь балагурят.
— Вы не представляете, что мне довелось услышать от Иридия, — посетовала Мейпс, вздохнула с наигранным изумлением и растянула губища в улыбке. — Как бы вам сказать…
Молодые девы глядят исподлобья, а два огромных глаза падают на них в снисхождении. Пухлые груди едва трогают воду. Лежащие на краю бассейна два тонких весла парит сауна, а спина будто опрокидывает затонувшую лодку — так долгие годы взращивают дарссеан. И как только к Мэйпс пришел статный возраст, морщины стали пускать тонкие побеги. Даже кедровые локоны прожег полувековой свет, отчего макушка начала вязать медовые нити. Сейчас короткие волосы кудрят влажные кисточки и овивают зрелый рог. Из него можно выточить духовой инструмент.
Она потянула могучую спину, и тут капли потекли по каньону глициновой талии и перебежали бледные островки. Родимые пятна Мэйпс всегда обольщают. Некогда чуткие в живописи восхищались тем, как природа пришила клочья из кожи альбиноса. Возраст пока не мог отнять у Мэйпс тело. Пусть оно крупное, но двух-трехметровому дарссеанину кажется стройным и сочным.
С нетерпением девы ждали, когда статная дама продолжит.
— После приезда Иридий сказал, что белые короли ввели новый закон, в котором самки должны рожать с 20 лет. Представляете! — резво сразила Мэйпс, ухмыляясь.
Девы пораженно вздохнули разом.
— 20 лет? — произнесла с удивлением одна.
Рыжие волосы терли скулы, когда она озиралась. Мэйпс всегда это замечала, иногда завидовала. Редко кто мог отрастить локоны ниже скул. Пусть всё уже привыкли к коричневому родимому пятну на глазу, который напоминал волдырь, зато примечали, как его словно всасывала травяная туманность у чёрного зрачка.
— Так рано! — продолжила другая.
Чернющие локоны нисколько не выцвели на солнце, хотя дева недавно достигла пятидесяти лет. Пусть она уже созрела, но рог все же остался сухощавым, зато дивило тонкое родимое пятно, которое визуально растягивало уголок губы.