— Как насчет предателей? — спрашивал Арагонда, грозно шурша в фильтр. — Поймали тех, кто освободил Иридия?
— Простите, повелитель. Они все ушли на космопорт.
Полководец услышал искаженное шлемом сопение.
— Да, космопорт, — следом изрек Арагонда медленно и задумчиво.
Повелитель припомнил миг, когда впервые узнал о захвате места транспортировки челноков. В ту секунду у Арагонды загорелась кожа и побагровела вровень с пятнами, будто печку заправили всем: шок, удивление, язвящее удовольствие и страх за свое детище. От такого угля организм горел ярким пламенем, вскипали чувства и бросали искры слова. Сейчас зола до сих пор трещит и теплица. Повелитель час сидел и удивлялся прозорливостью сына, который уже читал его, а не мемуары.
И то, как Иридий показушно назначил встречу, якобы переговоры по трансляции через спутника "Ордена" — Арагонду выбешивало.
"Демонстрирует мою беспомощность. Хочет, чтобы видели, как низко пал мой авторитет", — брюзжало арагонское эго.
— Иди, — вдруг приказал повелитель. Полководец пристыл к полу, будто мощный деревянный столб. — Готовься к захвату космопорта. Я уверен, армия не пойдет без головы.
Полководец без слов подчинился и покинул тронный зал.
Выключив голограмму, Арагонда не спешил на встречу к Иридию. В первую очередь его волновал другой разговор. Как бы не казался ход Иридия безупречно находчивым, просчитанным и волнующим, Арагонда не сомневался — космопорт будет цел. Но вернется ли Варфоломей? За это Арагонда как-никак волновался.
Пока повелитель горделиво стучит ванадием по коридору, не показывая уныния, слабости, поражения, Варфоломей томился в собственной комнате, запертый и устыженный, под охраной верных стражей и под надзором воспитанного сына, который боялся правды, боялся разочароваться в отце. Мучительней клина оказался вопрос "почему?". Как только все станет ясней — это первое, что задаст ребенок, которого сам Варфоломей приучал верности: к идеалам, к родине, к замку, к повелителю. Теперь как-то нужно разъяснить, что значит "верность к своим взглядам".
Вот Арагонда заходит в комнату. Яшкий восклицает "повелитель", а Варфоломей сознает, что слова "верность к чувствам" от отца к сыну Яшкий осмыслит не менее осуждающе, чем он когда-то сам те мысли Арагонды о "потребностях и эгоизме". Сын клонится, а бывший советник растерянно дергает ногами, но не сгибает их. И, как только Яшкий возмущенно раскрывает большие глаза на отца, Варфоломей в удручающе мечтает о казни. Советник млеет, попросит сына оставить их наедине. Повелитель знатно превозносит просьбу, и Яшкий с восхищенной улыбкой убегает.
— Как ты себя чувствуешь, Варфоломей? — первое что спросил Арагонда, когда сын прикрыл дверь. А советник так и ожидал сопения после хлопка.
— Вполне сносно, — соврал пленник, предатель, ощущая, что внутри у сердца появилась собственная сила тяжести. — Но хочу пожаловаться, что не хватает свободы перемещения. Корабль ещё не готов, а штурман за горизонтом!
Слова кололи толстой иглой, потому как сам он улавливал, что уверенность расплывается и не красит возглас. Тогда советник стал говорить с возмущением, настырно, лишь бы замаскировать тревогу. Варфоломей чувствовал, что не случайно сидит под стражей, не в камере, а отдельно от Иридия. Только мысль: "может повелитель не уверен, предатель ли я?" — не надламывала его. Иначе Варфоломей знал, что не выдержал бы и тут же упал на колени, вымаливая прощение.
— Тогда докажи, что не предатель, — преспокойно предложил Арагонда.
Тяжелый глоток едва просочился по горлу. Стало больно слышать обвинения, ведь Варфоломей знал, из-за чего плывет против течения. Ещё он до сих пор чувствовал приверженность, привязанность к Арагонде. Именно к нему, а не статусу "повелитель". И то, что Арагонда признает предательство, будто принимает и не сомневается — наихудшее наказание. Обиду и боль Варфоломей не стал скрывать.
— Я возмущен! Я обижен в том, что вы сомневаетесь. Во мне! — восклицал он со страстью. Некая искренность придала ей уверенность.
Повелитель склонил шлем, ощущая борьбу.
— Раньше я верил, — начал Арагонда прискорбно, но мечтательно, будто те времена наполняли радостью и теплом, но казались такими далекими. — Особенно, когда видел искру идеалиста, когда видел энергию, которая восхищается империей. Но те времена прошли, не так ли?
На вопрос Варфоломей молчал. Он делал вид, что не хочет перебивать повелителя. Хотя на самом деле желал послушать о себе, о прошлом, о чистом образе в превосходящих его глазах.
— Я же вижу изменения, Варфоломей. Я заметил холод к тому, что раньше рождало ту особую страсть. А ещё помню, как ты уверенно заступался за Иридия, как будто теперь он твоя империя. Как ты помогал ему и заступался за Тирея, когда того арестовали много лет назад.
— Именно. Вы видите изменения, а не чистое предательство. В том, что я стал серьезней, менее мечтательным и приземлений — не значит, что решился преданности. Понятия не имею, что у вас с наследником происходит, но признаю, что считаю Иридия другом. И Тирерий мне друг. Уж простите. Я понятия не имел, кто из них предатель, а видел только друзей, союзников, жителей империи, как я.
Повелитель, насмехаясь, покачивал головой. То, что у Варфоломея проснулось красноречие — его явно забавляло.
— Забываешь про Мэйпс, и то, что она родила Яшкия, — намекал Арагонда с забавой.
— От вас она то же родила ребенка? Но себя же вы предателем империи не называете?
Теперь он казался крайне спокойным и уверенным. То, что советник нагло язвил, не могло оставить на губах повелителя улыбку. Ведь такого раньше не было.
— Что станет со мной? — внезапно перевел советник разговор. — Казните, помилуете, дадите испытательный срок?
— Зависит от твоего поведения.
Варфоломей хмыкнул.