— Ты любил Аню? Ой! Мелани?
Рэйнольд выпрямляется и смотрит на меня с широко открытыми от удивления глазами. Черт! Какой же он молчун. Я начинаю, заикаясь, оправдываться, тараторя и смотря в потолок:
— Нет, я знаю, что ты ее любишь, я понимаю, что все твои действия, в том числе то, что ты сделал для нее во время смерти, это неоценимо. Да и она тоже была повернута на тебе. Вспомнить хотя бы, когда ты не стал разговаривать с ней по телефону, когда она тебя поздравляла с Днем Рождения. Черт! Я никогда ее такой убитой не видела! Даже когда у нее были размолвки с Савовым. Она реально любила, то есть любит тебя. Просто я хочу услышать от тебя это, а не приходить к выводу. Ты меня понимаешь? Лучше услышать, чем сто раз увидеть. Ой! Вообще-то наоборот. Ну да ладно.
— Я не люблю твою сестру.
Простите? Мне послышалось? Я ошеломленно приподнимаюсь на локте и встречаюсь с темно-серым серьёзным взглядом.
— Не любишь?
— Да. Мне не нравится этот глагол. Мне мало это слова.
— Мало?
Рэйнольд отворачивается в задумчивости, после чего выпаливает с такой горечью и живостью, что совершенно не вяжется с его собранным обликом. В всплеске чувств он даже ломает карандаш.
— Я не могу без нее! Лучше бы Сенат сжег меня вместе с ней, как укрывателя, чем глотать таблетки, чтобы не думать о ней каждый миг!
Он замолкает, кинув обломки карандаша, которые покатились по столу и бесшумно упали в мягкий ворс ковра. Оденкирк тяжело вздыхает, после чего складывает молитвенно руки и подносит к губам, словно на исповеди. Внезапно мне кажется, что мужчина будто постарел на глазах, и такая горечь в голосе:
— Люблю ли я Мелани? Любить можно комедии, собаку или шоколад… Думал, что у нас есть будущее… Видит Бог, я боролся.
Последнее было сказано вообще безжизненно. Меня даже это взбесило.
— Эй! Оденкирк! — Я кидаю в него подушкой, но промахиваюсь. — Заткнись и слушай. Завтра мы тебе добываем оружие и едем искать этого Дэррила. И клянусь тебе, хоть Богом, хоть Дьяволом, но я Аньку из-под земли достану. Она сказала, что оживет, значит так и будет. Понял? А дальше стройте планы на жизнь хоть вместе, хоть порознь.
Я откидываюсь на кровать под его злым, но ожившим взором.
— Ты, вообще, нормальный парень. Хоть и не люблю тебя. Девчонки сохнут по таким: чтобы заботливый был, ответственный, на лицо ты очень даже… смазливый.
В меня резко врезается подушка, кинутая в ответ Оденкирком.
— А ты противная. Ты знаешь об этом?
Я, гоготнув, опять не глядя, кидаю в ответ — слышу звук задетых занавесок: ага, перелет.
— Ладно. Ты мне нравишься, Оденкирк. Даже немножко жалею, что свернула тебе тогда шею. Совсем немножко. Чуть-чуть. Вот настолько! — Я показываю маленькое расстояние между указательным и большим пальцами, вытянув вверх руку. — Но у тебя есть шанс исправиться!
— Это как же я должен выслужиться перед ее Высочеством?
Я резко поднимаюсь и выпрашиваю:
— Принеси мне шоколада! Или что-нибудь с этим вкусом. Ужас как хочется!
— Может, ужин закажем в номер?
— О! Хороший Инквизитор! Я уже больше начинаю жалеть, что тебя убила! Пока ты там заказываешь, я быстренько приму душ.
Я срываюсь с кровати и направляюсь в ванную. Там я могу в достаточной мере расслабиться и почувствовать себя живой. А главное, чистой после этой беготни и переживаний, пыли дорог и грязи общественных мест. Одна беда — рана, которую я умудрилась намочить. Пришлось тут же одной рукой, помогая зубами, себя перевязывать бинтом, который мы купили на заправке между сменами машин. Морщась и ёжась от боли, я все-таки умудряюсь забинтовать себе запястье. Затем было проще. Скрутив мокрые волосы в подобие пучка и накинув халат, поняла, что одежды другой у меня нет. Эх… Пришлось вручную застирывать свои вещи и Оденкирковский шарф от крови.
Бесполезно. Вещи были испорчены. К тому же на блузке не было пары пуговиц.
Я выхожу из ванны и с гордым видом, развешиваю вещи на спинке кресла под удивленным взглядом Оденкирка.
— Что? Ну не в грязном же ходить!
— Я планировал завтра сменить нам одежду.