— Любить друг друга, — невозмутимо ответил Эрик.
— Любить… в смысле..
— В смысле: Дан овладеет своей женой возле Древа Покоя.
— Да, но какая связь между супружеским сексом и покоем?
— Прямая, — коротко ответил он. — Но тебе об этом знать нельзя. Это великая тайна!
Я замолчала, ошарашенная его ответом. Дан, тем временем, взял жену под руку и пошел к входу в Главную Оранжерею, перед которой был выстроен помост. Эмма прошла мимо, едва не задев меня рукавом. Ее лицо под вуалеткой было бледным, как мел. А в глазах под тонкой тканью блеснули слезы. Поравнявшись со мной, она вдруг тихо всхлипнула и бросила по сторонам взгляд затравленного зверька. Такая страшная боль была написана на ее лице, что я невольно вздрогнула и забыла, что она стерва, которая пыталась меня убить. Что она — жена Главного Дисциплинатора Ордена и мне нужно ее ненавидеть, потому что она с лёгкостью переступит через меня, и пнет ногой мое мертвое тело, если это будет необходимо ее мужу. А вместо этого во мне вдруг проснулась женская солидарность, и захотелось обнять ее, прижать к себе и успокоить.
Почему она не рада любви с Даном? Ведь Эмма помешана на своем муже. Она им больна. И должна сейчас буквально трястись от радости, что, наконец, останется с ним наедине. В эти минуты он будет принадлежать только ей. А у нее такой вид, как будто ее на казнь ведут. Что здесь не так? Спросить у Эрика? Нет, бесполезно. Он все равно не ответит. Они все лгут. Ежечасно и ежеминутно. И, наверняка, этот их обряд — очередная ложь, и поэтому Эмма так трясется. И лишь народ на площади беснуется в предвкушении того, что будет происходить за стенами Оранжереи.
Эмма
Каждый шаг по оранжерее дается мне с превеликим трудом. Потому что он приближает к боли. К ежемесячной пытке, которую Дан считает моей святой жертвой на благо Рацио. Почему мужской мир всегда строится на женских страданиях? Почему мужской успех невозможен без женских слез? Даже рождение детей для них лишь удовольствие в начале, и предмет гордости потом, на всю оставшуюся жизнь. А для нас пот, боль и кровь. И когда мы страдаем ради мужчин, нас объявляют святыми. Я не хочу быть святой. Я хочу быть счастливой.
Мы с Даном проходим первую стену Оранжереи — стеклянную. За ней — вторую, из чистого серебра. Спотыкаюсь, и Дан заботливо подхватывает меня под руку, не давая упасть. Отчего он не может быть таким всегда? Почему становится нежным только перед тем, как столкнуть меня в бездну отчаяния?
Наконец, упираемся в стену окружающую Древо Забвения. Это живая изгородь, которая образована ветвями самого дерева. Вот мое место казни. Мой личный эшафот. Боковая дверь открывается и Генрих выводит оттуда высокую девушку, полностью закутанную в плащ дисциплинатора. Капюшон надвинут на лоб, поэтому ее лица не видно. Но теперь, благодаря ведьме Алике, я знаю, как ее зовут: Жанна. Дан берет ее под руку и заходит с ней в дверь из белых роз. В святая святых, к Древу Забвения.
Весь мир Рацио думает, что там, возле священного дерева мой муж занимается любовью со мной, чтобы дать покой и счастье всем жителям нашего светлого рая. И лишь несколько человек знают горькую правду: там, за живой изгородью, Дан наслаждается телом другой. Молодым и прекрасным телом ведьмы. Счастье и покой нашего мира построены на обмане. И это тоже великая тайна.
Ноги дрожат. Слезы застилают глаза. Тяжёлый стон вырывается из моей груди. И словно эхо моей боли доносится из-за живой изгороди стон наслаждения этой ведьмы. И глухое рычание Дана, который прямо сейчас вставляет в эту шлюху свой член. Будь проклята Лилит, которая похитила из рая Древо Забвения! Будь проклято все мироздание, которое стоит на женской боли и мужском удовольствии! Генрих берет меня за руку, целует в запястье, пытаясь успокоить. К черту покой! К черту весь этот лживый мир! Если бы не дети, я взорвала бы его. А ведьма всё стонет, умоляя Дана продолжать.
Дан
Дан сорвал плащ с Жанны, полюбовался ее великолепным обнаженным телом. Положил руку на грудь и сжал маленький розовый сосок двумя пальцами.
— Больно! — выдохнула она.
Дан собрал ее длинные светлые волосы в узел, оттянул назад, заставляя прогнуться, и впился в губы. Просунул свой язык внутрь рта, облизнул ее язык и укусил в нижнюю губу. Жанна вскрикнула. Кожа на губе лопнула. Дан смахнул пальцем капельку крови, засунул палец в рот Жанны и заставил облизнуть. Она зажала палец губами и пососала его, насмешливо глядя ему в глаза. Член Дана моментально встал дыбом. Просто поразительно, что эта ведьма делала с ним одним только дерзким взглядом, который словно бросал вызов, спрашивая: "Ну? Кто кого?" Это доводило его до неистовства.
8 глава
Дана немедленно охватывало горячее желание выбить из Жанны этот смех. Выбить не рукой — членом. Посмотреть, как насмешка сползает с этого красивого личика, а ее место занимает сначала боль, а потом вожделение. Или наоборот. Последовательность не важна. Важно другое: каждый раз Жанну нужно было приручать заново, как дикую кошку, которая якобы дает себя сломать, но только отвернёшься — она вонзит зубы в шею.
Дан не отворачивался. Он ломал ее. Раз за разом. Входил в нее, не отпуская, часами. Брал жадно, без передышки, все время глядя ей в глаза. И только когда они закрывались от усталости, давал отдохнуть. Поэтому с ней, в отличии от Эммы, никогда не было скучно. С ней страсть достигала высшей точки. И тогда он чувствовал удовлетворение от того, что указывал дерзкой женщине ее место. Потому что женщины не имеют права на дерзость. Только тогда его ненависть к этим порочным и бесполезным созданиям, которые несут хаос одним своим существованием, немного затихала.
Дан погладил Жанну по лицу. В ее глазах появилась настороженность. Она знала, что его ласка — всегда прелюдия к боли. Ее тело напряглось, как струна. Она даже приподнялась на цыпочки. Он погладил ее плоский живот, сжал крепкую налитую грудь, забрал ее в ладонь. Жанна застонала и потянулась рукой к его члену. Взяла мощную головку в ладонь, погладила, слегка пробежавшись по "стволу". Дан прижался к ней, нежным касанием поцеловал в губы. Она сразу расслабилась и улыбнулась.
Попалась! Он усмехнулся и схватил ее за горло одной рукой. Она задохнулась. Он сжал чуть сильнее, подождал пару секунд и ослабил хватку. Она выдохнула. Он снова сжал, и, размахнувшись, второй рукой дал ей пощечину. Ее глаза наполнились слезами и Дан зарычал от возбуждения. Он развернул ее спиной, прижал к прозрачному, словно хрустальному, стволу Древа Забвения и вошел в ее крепкий зад. Она закричала от боли. Он схватил ее за волосы и ввинтился еще глубже. Среди белых листьев Древа Забвения послышался тихий шепот.
Дан поднял голову. Там, на ветвях, только что начали вызревать Плоды Забвения. На его глазах завязалась виноградная гроздь. Но ягоды еще не налились спелостью. Плоды пока тихо спят в лозе, ожидая главного: змея — его второго члена. Только тогда появятся тяжелые, ослепительно — белые гроздья винограда, туго налитые прозрачным, с легкой серебринкой соком. Жаль, что Древо не дает плоды, когда женщины чувствуют боль. К сожалению, Создатель и здесь заложил парадокс.
Дан усмехнулся. У бога отличное чувство юмора! Весь мир стоит на парадоксе: желай, но не получай желаемое. Если получил, то поздно, когда уже не нужно. Смотри, но руками не трогай. Трогай, но не смей пробовать. Попробовал — плати за удовольствие. И даже сейчас, чтобы получить забвение, нужно пережить бурную страсть и мощный оргазм. Но парадокс в том, что не обычный член заставляет созреть Плод Забвения, а змей. Значит, адамитам — детям Адама и Евы покой и забвение недоступны вовсе. А сорвать плод может только тот, кто произошел от Лилит, которая бросила вызов самому богу. Значит, Создатель любит тех, кто бросает ему вызов?
Иначе как объяснить тот факт, что Плод вызревает, только если пролить на Древо семя змея? А змей, второй член, просыпается к жизни только тогда, когда он, Дан, влюблен. Поэтому с Эммой и не получается дать миру Рацио забвение. И каждый раз сюда, к Древу Забвения приводят Жанну, а не Эмму. Ведь народ не должен знать, что весь этот блестящий мир покоя стоит на одной большой лжи.
Должность обязывает Дана — Главного Наместника Покоя, раз в месяц заниматься любовью с женой возле Древа Забвения. Чтобы его семя, попадая на корни растения, вызывало созревание Плода Покоя.
Народу объясняют, что рациональная и законопослушная любовь между супругами, подкреплённая покорностью и дисциплиной, рождает покой. На самом деле покой это — труп страсти. Это пепел, который остался после неё. После напряженных, готовых лопнуть вен, содранной с члена кожи, высохших искусанных губ, сорванных криками голосов. Это плачущая Эмма, которая ждёт, пока он насладится телом любовницы.
Дан ненавидел женские слёзы. Потому что именно женщины — виновницы хаоса во всех мирах. Он слышал, как плачет Эмма за живой изгородью. Он наслаждался её болью, топя в ней свою и боль всех мужчин в обитаемых мирах. Он мстил самому богу, который создал мужчин от Евы, но дал им, сильному полу, натуру Лилит. Потому что мужчины больше порождение Лилит, хотя они считаются сыновьями Евы, что стала прародительницей рода человеческого. И эта двойственность и есть тот самый сатана, что сводит мир с ума. Дьявол — это не чудовище с рогами. Это вечная двойственность и неудовлетворенность. Неспособность насладиться тем, что есть и непрекращающаяся жажда получить больше.
У члена есть память. Он помнит всех женщин, в которых изливался. И на генетическом уровне передает эту память своим сыновьям. Но член Адама познал и Еву тоже. Поэтому мужчины всю жизнь на распутье. Они любят блестящих порочных шлюх — олицетворение чистого секса с Лилит, незамутнённого обязательствами, не скованного условностями. Но с другой стороны, им нужна удобная домашняя Ева. И снова виноваты женщины, ни одна из которых не в состоянии совместить в себе Лилит и Еву. И за это Дан сейчас мстил всем женщинам во всех мирах. За тоску, за мужскую раздвоенность, за тот парадокс, который сам бог не в состоянии разрешить.
Горячая волна захлестнула Дана. И он быстро вытащил член из Жанны. Рано! Ещё не время для финала. Он вытер слёзы боли, струившиеся по её щекам и погладил по губам. Она зло улыбнулась сквозь слёзы и укусила его за палец. Он схватил её за волосы, оттянул их, вынуждая закинуть голову. На её беззащитной шее напряглась вены и он впился в них губами.