Глядя на эту панику, Фенечка от доброты сердечной бросилась помогать, но отшатнулась, увидев Прошкин кулак:
— А ну не лезь, куда не просют! Боле косоньку боярышне расчеши да заплети!
Новая Прошка была впечатляющей. Даже у меня возник рефлекс бросить всё, встать навытяжку и плести косу, плясать польку, делать то, что она прикажет. Но я успешно поборола его, решительным шагом проковыляла к бешеной в своей деятельности Прошке и встряхнула её за плечи:
— Уймись, говорю. Что ищешь?
— Платьишко, — попыталась вырваться Прошка. — Матушки твоей подвенечное, да перешитое на тебя на первый выход… Пусти-и-и…
— А что, в этом нельзя? — я кивнула на обычное платье, в котором я прислуживала на званом ужине.
Мне показалось, что у бедной Параскевы глаза выскочат из орбит. Она ничего не ответила, но посмотрела так, что я заткнулась. Пусть. Лучше сяду и киселя попью. Подумаю, за каким буем меня соизволит приглашать на аудиенцию хитрая лиса Мария.
Вариант номер один. Отхлебнув глоток ягодного густого отвара, я усмехнулась. Княжна решила опередить события и заручиться моей поддержкой уже в качестве невестки. Вариант номер два. Хочет меня предупредить о чём-то ещё, что хочет устроить неугомонная Светлана. Вариант номер три. Собирается устроить допрос по поводу моего похищения разбойниками. Хотя зачем ей это? Хотели бы знать, не попортили ли меня в лагере бандитов — подослали бы снова морщинистую повитуху в баню…
Прошка громко вскрикнула:
— Вот оно! Нашла!
И выдохнула так, словно избавилась по меньшей мере от рака. Отставив плошку с киселём, я оглянулась и увидела платье, которое девчонка держала в руках за плечики. Простого покроя, светло-бежевое, длинное в пол, как рубашка, оно отличалось богатой вышивкой по переду, подолу и вороту. Красными и золотыми нитями бежали, переплетаясь, бесконечные извилистые стебли, листья, цветы, то связываясь в пучки, то рассыпаясь пышным веером. Умелая рукодельница вшила в каждый мелкий цветок по камешку: ясно-жёлтые, глубоко-оранжевые, коричнево-горчичные, они вместе выглядели так, словно роса увлажнила головки только раскрывшихся ромашек.
— Ого, — только и смогла сказать я, завороженная платьем, а Прошка с гордостью поддакнула:
— Лепота, а?!
— Лепота… А разве оно не свадебное?
— Свадебное в другом сундуке лежит, завёрнутое в три холстины, — сообщила довольная девчонка. — Это тётка Анфиса велела надеть на задний день смотрин, точно перед свадебкой! Давай-ка, боярышня моя, голубка сизокрылая, вона рубашечка тонкая заготовлена… Ждёт ить сестрица княжичева, вскорости породнитеся, нать уважить девицу!
Уважим, отчего не уважить… Не понятно только, отчего визит к Марии должен сопровождаться торжественным надеванием особенного платья, но ладно, Прошка лучше знает.
Обряженная в эту бежевую прелесть, подпоясанная тяжёлым поясом из защитных камней, в новом, причудливо изогнутом кокошнике с девятью маленькими пиками, делающими его похожим на корону, я степенно направилась в покои княжны в сопровождении Прошки и горнишной девки. Комнат у сестры Стояна было три: светлица, молельня и опочивальня. Мария молилась у иконы, на которой была изображена Божья матерь с младенцем. Когда я вошла, девушка обернулась. Глаза были печальными, но тонкие губы сжаты решительно. Мария кротко сказала:
— Поди сюда, Евдокия, помолись со мной. Утрась матушка приняла малую схиму, отошла от мира.
Я замерла, не веря своим ушам. Вот это новость! Только непонятно пока — хорошая или плохая. А Мария чуть изогнула губы в улыбке и добавила тихо:
— Сергий будет помазан на княжество после помолвки. А с кем обручится… Поди же, склони голову, вознеси Пресвятой Богородице мольбу. Я смиренно прошу её, чтобы выбор брата пал на тебя, а соперница твоя была отослана в свои земли с миром…
— Боюсь, что с миром не получится, — ответила я вполголоса и подошла к Марии, стала сбоку и глянула на икону. Вздохнула и перекрестилась. Божья матерь смотрела строго, словно спрашивая: за чем пришла? О чём просишь? О хорошем ли, о плохом?
О хорошем, что за вопросы дурацкие! Чтобы всё уже наконец устаканилось, чтобы Светлану наказали, чтобы Стоян был со мной… Разве я многого хочу?
— Знай, Евдокия, что я всегда тебя поддержу, — шепнула Мария.
— Спасибо, — вежливо ответила я. — А я тебя. Только ты мне хорошенько всё объясни… Держаться-то мне как?
— Матушка княжну желала за братцем видеть. Чувствовала в ней твёрдую руку да холодный разум. А в тебе, Евдокия, есть сердце да добрая душа. Держись, как и ране — буди достойна да не возносись надо всеми.
Она положила руку мне на пальцы и сжала легонько:
— Народ к тебе душой тянется — проста ты, не дерёшь нос. Так держись. Глаза доле, а ногами крепко на земле стой. Брату ой как нать жена, что и плечо подставит, и похвалит, и пожурит, коли есть за что.
— Кто бы мне когда плечо подставил, — проворчала я, не решаясь выдернуть руку. Хорошая девчонка эта Мария, но себе на уме. Кто её знает, какие в этой гладко причёсанной головке планы…
— Ить муж голова, а жена — шея, — усмехнулась Мария. — Чрез тебя просители пойдут, чтоб ты князю шепнула словечко на ложе. Тут тоже нать меру иметь да видеть каждого вназырь — что за человек, пошто просит, кому от этого добро али зло будет…
— Я поняла. Не дура.