Последний поцелуй — самый сладкий, самый нежный, самый долгий — и я уже на улице. Огляделась, быстрым шагом двинулась вдоль забора к заветной калиточке с выломанным прутом. Щёки отчего-то горели, ныло в груди, словно застудилась, и только камни тихонечко постукивали под рубахой один о другой — тук-тук, тук-тук. В такт сердцу, в такт шагам. Тук-тук, Янка, тук-тук, Стоян твой, тук-тук, счастлива ли ты?
Счастлива.
Обернулась, бросила взгляд на оранжевое марево, поднимающееся из-за леса, и улыбнулась, выдохнув. Так счастлива, что хочется петь! Делать мы этого, конечно, не будем, да и счастье пока неполное. Заполучу Стояна целиком — тогда и спою что-нибудь любимое, из русского рока…
А пока надо выведать у Филомены, что носить на голове, чтобы не ходить простоволосой.
В горнице было темно и сыро. Опять Петяха заснул да за свечой не уследил… Печка совсем погасла вон. Стоян бросил взгляд в угол. Спит мальчишка. Армяком укрылся, шапку под голову, только светлые вихры с одной стороны, да босые чёрные пятки с другой торчат. Тоже нашёлся тивун княжеский!
Стоян усмехнулся, сбросив накидку и накрыв ею ноги сотничьего сына, взял пару полешек и отворил ещё тёплую дверку печи. Пришлось заново разжигать огонь, но даже глухой звон кресала над щепами не разбудил мальчишку. Чада всегда спят крепко. Стоян протянул заледеневшие ладони к быстро разгоревшемуся огню, с удовольствием погрелся, потом прикрыл дверцу, прислонился к изразцовому боку печи. Янушка не шла из головы. Застила взор эта девица, впору думать, что ведьма! Взаправду ведьма, только коснулась, и он не смог удержать желания, спустил семя, не воспротивился греху… Пришлось до мыльни идти, порты бросить в стирку, а домой возвращаться в одной рубахе.
Утренняя Заря лежала на лавке, мерцая солнечным камнем. Нет, не может эта боярышня быть ведьмой, вон, меч её признал, в руки дался, греет ладонь. Со времён язычницы Бояны, княгини и воительницы, ни одна женщина рода не смела коснуться её оружия. Баяли, однажды обернулась Утренняя Заря супротив внучки Бояниной да порезала той лицо. А Янушка крутит мечом да не запыхается! Сила в этой девице и внутри, и снаружи. Умна, пригожа, любознательна… Видит он её рядом: и в постели на соболях, и в гриднице на пиру, и в баньке на полке́. Закроет глаза — и вот она, Янушка, княгиня Белокаменной, по левую руку от него за столом, а детишек полна палата, и все походят лицами на него, Стояна, а очи у них карие, гречишного мёда, как у матери…
Отвалившись от печи, Стоян прибрал мечи: повесил Сварожича на стену рядом с парными дамасскими кинжалами, а Утреннюю Зарю чуть пониже пристроил. Неча ей в оружейной пылью зарастать, пусть ждёт туточки хозяйку свою новую, законную.
Свеча, разгораясь, искрила и дымилась перед иконой, а он стоял, полузакрыв глаза, и молился, то и дело осеняя себя святым крестом. Слова псалтыря, давно вбитые в голову отцом Порфирием, когда ученьем, а когда и палкой, говорились словно сами собой. А мысли то и дело сбивались. То на Янушку, то на неизбежность судьбы, то на видение кареглазых детишек… Точно таким был маленький Макарка — егоза, балабол и утеха для всех, от чернавки до тысяцкого. «Помяни, Господе Боже наш, в вере и надежде живота вечнага преставившихся рабов твоих Евпатия, Анастасию, отрока Макария. Даруй здравие и не забудь в своих мыслях Ольгу, Марию…» Стоян заколебался и добавил тихо: «И Евдокию». Да, теперича он будет поминать Янушку в своих молитвах…
«Во имя Отца и Сына, и Святога Духа. Аминь»
Стоян перекрестился медленно и широко, как учил отец Порфирий («не то в аду привяжут тебе калёное железо к руке, ако тяжко поднять да до плеча донести»), потом поклонился образу, отошёл к сундуку. Пихнув Петяху в бок, тихо сказал:
— Пробудись, тивун, мне порты надобно.
Мальчишка вскочил, затёр глаза кулаками, а Стоян потрепал его по вихрам:
— Ляг на лавку, поспи малёха ещё.
— К заутрене? — спросил Петяха сонно.
— Разбужу.
Мальчишка добрёл до лавки и кулём свалился на неё, мгновенно заснув. Стоян оделся и с улыбкой прилёг на постель, накинул одеяло на грудь, закрыл глаза. Ему сон не грозит. Мысли о Янушке не дозволят забыться…
В хоромах я едва не заблудилась. Ещё бы — столько коридоров, пардон, сеней, комнат, пардон, светлиц… Добралась до кухни, пардон, стряпошной, и остановилась перевести дыхание. Стряпуха уже растапливала печь, зевая при этом и крестя рот. Я хотела отщипнуть кусок хлеба, лежавшего на столе и показывавшего румяный бочок из-под холщового рушника, но заметила на лавке ступку с пестиком. Из камня выточенные оба, но ступка-то пофиг, а вот пестик… Форма у него ещё такая… Приятная! На баклажан немного похожа…
Недолго думая, я схватила его и сунула под плащ. Никакого хлеба и не надо, быстрее подняться в горницу и облегчить собственные страдания… Дома у меня было несколько штук фаллоимитаторов, на случай выходных, когда Матвей уезжал к родителям в Подмосковье. Он всегда ревновал меня к моим игрушкам, но пару раз играл вместе со мной. Непередаваемые ощущения… Как они остались далеко!
Пестик почти согрелся в складках одежды, когда я осторожно отворила дверь в горницу и на цыпочках прокралась в постель. Самарова тоненько похрапывала, закутавшись в два одеяла, Филомена сопела, свернувшись в клубочек, а Лукерья то и дело постанывала, шмыгая заложенным носом. Всё спокойно, бури нет. Нырнув под соболей, я спохватилась — ведь не помыла же! Эх, опять вставать, разбужу… Ладно, будем надеяться, что никаких таких микробов я никуда не занесу.
Задрать подол рубахи, отодвинуть край трусиков — как предварительные ласки. Горячий клитор, пульсирующий от одной мысли о том, чем я занимаюсь, от образа Стояна и его напряжённого члена, бугрящего порты, от предвкушения сладких минут — как куни опытного партнёра. Лизнуть горчащий специями пестик, облизать его — молниеносный минет. Погладить твёрдым, прохладным камнем влажные жадные губы, провести по промежности, словно не решаясь, вернуться к клитору и огладить его со всех сторон, оттягивая момент — подразнить немного перед неизбежным. Толстый округлый кончик, вытянутый, как попка огурца, медленно раздвигает складки, приятно холодя, нагреваясь от тела, проникает внутрь, заставляя сердце бешено колотиться, возвращается обратно по велению моих пальцев, но не выходит полностью, нет… В этом самый смак — угадать точку невозврата, после которой он выскользнет, оставив ощущение пустоты. И толкнуть его назад за секунду до этой точки. Протолкнуть глубже, чтобы дольше тянуть обратно… И ещё глубже, а потом ускорить движение… Но не стонать, иначе все проснутся! Прикусить губу, молчать, сдерживать слишком шумное дыхание! Ждать разрядки, идти к ней — секунда за секундой, неотступно и быстро.
Всем хорош пестик… Только он не Стоян, не живой, не горячий, слишком совершенный! Вместо оргазма, как бывало раньше, я получила только раздражение. Решила сдаться, хотя это было не в моих правилах. Пестик отправился под подушку, а горница наполнилась зёвами и умилительными стонами потягивающихся девиц. А мне придётся стирать трусы. Желательно, чтобы никто этого не видел… Рубаху тоже надо поменять, а то начинает потом подванивать, прямо противно.
Жуткий вопль огласил округу. Наверное, его было слышно даже в Борках. Вопль, переходящий в визг — это классика, но я всё равно вздрогнула и подскочила на тюфяке, а Филомена просто заорала в ответ. Что случилось?
Спрыгнув на холодный пол босиком, я отодвинула занавеску и увидела дивное зрелище. Княжна Самарова держала за хвост самую настоящую дохлую мышь и верещала как резаная. Постаравшись не задохнуться от смеха, я решительным шагом подошла к ней, вырвала трупик из скрюченных пальцев и отбросила подальше к двери. Сказала с упрёком:
— Чего так орать?! Это просто мышка.
— Дохлая! — Светлана тряслась всем телом и смотрела на меня с ненавистью. — Она была у меня на груди, и я прекрасно знаю, кто подложил её!
Я не выдержала и рассмеялась, представив, как ношусь по подклету в погоне за несчастной перепуганной мышкой. Ну Кусь, ну удружил! Спасибо! Во-первых, за незабываемую возможность лицезреть княжну, умирающую от страха и отвращения, а во-вторых — и это чистый сарказм — за такую подставу. Теперь она мне отомстит. Не то чтобы я сильно боялась этого, но заразу-аристократку придётся всё время держать в поле зрения… А мне неохота, да и другие занятия найдутся, поинтереснее.
Дверь распахнулась, и перед нами предстала Макария, обширные телеса которой были затянуты в рубаху с воротом, раскрытым до самых грудей. Зрелище ещё то, добавьте мощные слоновьи ноги, покрытые тёмной щетиной, и длинные жиденькие волосы цвета сивой кобылы… Тётка прищурилась и гаркнула:
— Что тута стряслося, что верещите аки козы недоенные?
Надеюсь, мой смешок она не услышала, а глаза я потупила, прикрыв ресницами. Самарова уже пришла в себя, вспомнила, что она княжна, и процедила сквозь зубы: