Что вообще, я додумать не успела, потому что в горницу ворвалась Фенечка с Кусем на руках. Сунула мне зверька, который тут же наследил мокрыми лапками на ткани, и принялась жестикулировать. Прошка непонимающе смотрела на девочку, а потом лицо её просветлело:
— Да ты что! Не может быть! Сразу две?
Фенечка довольно закивала, а мне стало интересно:
— Чего две-то?
— Две невесты покинули сегодня утром стены Белокаменной! — торжественно объявила Прошка. — Оказались попорченными.
— Да ты что? — я посадила Куся на крышку сундука и философски пожала плечами, разворачивая ткань: — Баба с возу — кобыле легче.
— Ты могла бы сейчас тоже возвращаться в Борки, — съязвила Прошка.
— Но я здесь. И мне нужны трусы.
— Боярышня, голубонька моя, ты мне расскажи, что это такое? Куда его надевают? На голову ль, на руку? — взмолилась Прошка, которой надоело слышать незнакомое слово. Я хихикнула:
— На жопу, солнце моё! На жопоньку!
— А пошто? — в глазах девчонки отразилось искреннее недоумение, и я вздохнула. Пошто-пошто… По то! Привыкла я к трусам. Ну хотя бы к стрингам. А так — хожу как голая, даже если юбкой всё прикрыто… Нет, всё-таки привычка — вторая натура. Вон они тут все привыкли без белья. Даже Стоян голышом упражнялся, а ведь в трусах удобнее и теплее, не отморозит свои фаберже!
При воспоминании о нагом послушнике и об украденном поцелуе всё внутри снова сладко сжалось, затомило, натянулось… Мать моя женщина, в этом диком краю я становлюсь отпетой нимфоманкой, скоро вообще на мужиков буду бросаться! Даже пока незнакомый княжич покажется мне по меньшей мере Крисом Эвансом, если так будет продолжаться…
Разложив ткань на постели, я примерилась к куску огромными тяжёлыми ножницами и отхватила приличный шмат. Где бы взять мелок, чтобы нарисовать выкройку? Огляделась, но ничего похожего в горнице не нашлось. Разве что по белёному боку печки пальцем повозюкать… Печка! Точно!
— Прошка, дай мне уголёк, пожалуйста!
Девчонка закатила глаза по привычке, но послушно полезла за заслонку, выхватила кусочек обугленной щепки и протянула мне:
— Ой, боярышня, чую, затеваешь дикость…
Примерившись щепкой к ткани, я весело заявила:
— Дикость — это без штанов по морозу бегать! Сейчас нарисую красоту, посмотришь! Ещё себе трусы запросишь.
Прошка быстро закрестилась, бормоча:
— Упаси меня Господь…
Мерку с себя я сняла ниткой. Худо-бедно получилось. Нарисовала ластовицу, а к ней прилепила два одинаковых треугольника. Накинула пару сантиметров на припуск для подгиба и полюбовалась на выкройку. Сказала:
— Ну, он сказал: «Поехали!», он махнул рукой, — и решительно откромсала лишнюю ткань.
Девочки следили за мной широко открытыми глазами, всё ещё не понимая, что из всего этого выйдет. А я посмеивалась про себя. Толстая игла из кости, походу, рыбьей, безбожно тянула ткань, но мне всё было нипочём. Мои трусики, трусишки! Наконец-то будет, чем прикрыть жопку!
— Это точно не на голову, — убеждённо сказала Прошка. Фенечка закивала, заглядывая мне через плечо.
— Некоторые этим думают, — буркнула я, уколов палец острием древней рыбы. Имела в виду себя, конечно. Только тем местом, на которое надевают трусы, я могла соображать, когда села гадать на суженого…
Дверь распахнулась без стука, и мы все втроём вздрогнули. Макария заглянула в горницу, не рискуя втиснуть своё толстое тело в комнату, и сказала тоном, исключающим пререкания:
— Боярышня, на заутреню, после княгиня объявит первое состязание для достойных невест.
И удалилась, развернувшись в проёме, как испанская каравелла под пушками пиратов. Я глянула на начатое шитьё, потом на Прошку. Та засуетилась, разыскивая платье понаряднее, шубку, кокошник с платком, а Фенечка подсела ко мне, показала на иглу и себе на грудь. Потом наморщила лоб и развела руками. Надо объяснить, раз уж она предложила завершить мои трусы.
— Смотри, вот эту часть пришиваешь посередине. А по краям с обеих сторон надо подшить так, чтобы можно было продеть ленту. И шовчик должен быть аккуратным, а то мне потом там всё натрёт нафиг.
Фенечка кивнула с таким серьёзным выражением мордашки, что я не выдержала и чмокнула её в щёчку. Обречённый вздох Прошки был мне ответом. Так как мне порядком поднадоели её моралистское дыхание, я встала в боевую позу и сказала строго: